Она была такой убийственно красивой, инфернально-великолепной, фотомодель-бортпроводница, зимняя вишня из Франции, как ты мог променять Клео на меня, Монсьер Бортпроводник? Она даже водит самую крутую в мире тачку – пикап Toyota Hilux, дизельный, белый, с номером 645, праворульный, в конце-то концов! Точно такой же был у меня во Владивостоке, он там и остался, с тем же номером, а здесь – на тебе! – на нем ездит самая прекрасная женщина в мире, моя Клео! А как она читает по-немецки, ты бы слышал, как она читает Шиллера! Она круче Джимми Пэйджа, божественнее Моцарта, у нее столько дизайнерского шмотья, у нее особняк с готическими окошечками, белая блузка и значок-птичка, у нее допуск уже на все Боинги, золотой портсигар, она такая везучая!… Как ты осмелился не возвращать ее и остаться со мной, когда я пресмыкалась перед ней, не пытаясь даже дотянуться до нее по росту?

Когда я спросила Клео, почему ей пришлось уйти от тебя, она поджала губы: «Социальное неравенство». Тогда я впервые разочаровалась в отсутствии у нее широты взглядов.

* * *

Вот оно, зеркало, Дантес. Мы стояли с тобой вдвоем у зеркала, и я боялась, что ты такой худой, я боялась, что ты можешь выглядеть худее меня, я этого не вынесу, если тут и есть место для тщедушного эстета, то им буду я, Дантес. Я спросила Клео, мою Афродиту в «Шанель», богатую и красивую, что ее в тебе раздражало. То, что ты тайком читал дешевую беллетристику? Клео, оказывается, никогда этого не замечала. Но она сказала, что ты очень мелко резал лук, картошку, грибы, овощи. Очень мелко резал, так, что на сковороде и в тарелке от них не оставалось совсем никакого вкуса. Ты очень вкусно готовишь, Дантес, но как же ты мелко режешь.

Вот оно, зеркало. Я замажу синяки под глазами и побегу с утра пораньше в каменоломню, и на наши последние сбережения закажу такси до цеха, и таксист, он заедет в наш двор в Черных Садах в пять утра, он проткнет шину ржавым гвоздем, и я опоздаю на смену. А твоя Клео, ты же так ее любил, улетала на острова с пальмами и шезлонгами вдоль по береговой линии; а ты вспомнишь про меня, ты скажешь, да, это моя Кристабель, чахоточная, она все время ноет о том, как ненавидит работу, а моя Клео, она обожала свою работу, моя небесная невеста, моя вечная небесная невеста, мой кокаин, она ломала меня о свое острое колено, моя худышечка Клео; а вот это моя Кристабель, у нее тоже острые коленки, но ей меня не сломать, она может только строить снобский забор из книг, сидеть на своем снобском книжном заборе вместе с Францом Кафкой в их тяжелых пальто, и плевать с этого забора вниз, на меня, например.

Тогда я подойду к зеркалу, позади которого будет стоять еще одно зеркало, мы купили их в «Кэмпе», и я буду самой худой, самой талантливой и самой модной. Я скину с себя форму рабочей из цеха бортпитания и останусь в форме стюардессы, я засуну руку в карман крутого пиджака, и в моей ладони окажутся ключи от Хайлакса, я смогу раскинуть руки, крестом повиснуть в воздухе меж двух зеркал, ключи от авто потянут меня вниз, этакую стройняшку, эй, флейтист из Штепногорска, тебе не бывать круче меня. И Б., моему бывшему мужу, не бывать круче меня. И Мире, которую я сама выдумала, не быть круче меня, сколько бы пистолетов у нее ни было. Даже Клео – а вот и она, в отражении напротив! – ей тоже не бывать круче меня. Из зеркала на меня смотрит Клео, как в скайпе, как мы с ней общались в режиме онлайн. И она передает нам всем привет. Мне хочется целовать ее туфли, как летом Дантес целовал мои туфли, а я специально пачкала их в пыли. Мне хочется стащить зубами с Клео туфлю и забрать себе на память, пока Клео насовсем не исчезнет из зеркала, и я останусь тут навсегда одна.

Я останусь тут бедной Кристабель в нашем богом забытом поселке, у нас не будет денег на сигареты, и я убью Дантеса как-то ночью, я не хочу убивать еще и его, потому что он читает низкопробное чтиво, потому что он чем дальше, тем больше кичится своим материализмом, и я убью его, потому что у нас не будет денег на сигареты, потому что он окажется слегка худее меня, потому что о нас будут думать, как о милых деревенских жителях, об этих забавных пригорных детках, тех, что никогда не ходили на концерты органной музыки в Кафедральный Собор, тех, которых жалеют с улыбкой.

Но я не хочу больше убивать кого бы то ни было. Я сползаю вниз по жидкому небу на немытый линолеум, и я наклоняюсь вперед, к щиколотке Клео, я хочу стащить у моей заоблачной золушки туфельку себе на память, и тогда мертвая Клео в зеркале-экране, жестокая, она бьет меня ногой в плечо, мои плечики пианистки хрустели без кальция, никакой пощады, никакой пощады! Она отталкивает меня обратно, на наш грязный пол, сколько же можно на нем лежать, сколько же можно подметать его волосами. Но и покойнице Клео так легко от меня не отделаться, я все равно до сих пор слишком сильно ей завидую. Она ударила меня, и своим движением разбила зеркало. Белоснежка прошибла с ноги крышку хрустального гроба, осколки разлетелись в стороны.

Ведь мы с Клео всегда были одним и тем же человеком, только она смотрелась слегка удачливее. Вот и сейчас она смотрит на меня, растрепанную, свалившуюся с жидкого неба башкой в пол, она смотрит на меня с неприкрытым отвращением, эй, ей отвратительно от самой же себя? Непорядок! Ей так просто не отделаться от Кристабель, ее тени, ее дьявола, ее лузерской копии. Я нашариваю ладонью самый лезвийный осколок зеркала, и с размаху втыкаю его Клео в ногу, правую голень, ей больше не быть тут самой красивой.

Когда я проснусь, Дантес вернется домой с работы, он найдет меня в коридоре, он тут же снимет с себя рубашку, мигом оторвет рукав и перетянет мою ногу выше колена, чтобы остановить кровь. Я вернусь домой с работы, в этой каменоломне все норовит покалечить меня, И. кинется ко мне, оторвет рукав своей бежевой толстовки, перевяжет мне рану, он помчится к хозяйке, к фрау