— Да.

— Не требовал, чтобы Михаил Владимирович ввел ему?

Агапкин улыбнулся, помотал головой.

— В декабре двадцать третьего он ничего уже не могтребовать. Да и препарата у нас тогда не было. Совсем, ни капли. Но даже еслибы был препарат, ничего бы не изменилось. Твой прапрадед точно знал: Ленинувливание не поможет. Так же, как я знаю, что паразит убьет Петра.

— Почему?

— Ты спрашиваешь о Ленине или о Кольте?

— Конечно, о Кольте.

— О Ленине спросить не хочешь?

— Ну, во первых, его нет давным давно, и мне, слава богу, непридется решать эту задачку. А во вторых, мне кажется, с ним и так понятно.

— Что именно тебе понятно?

Соня задумалась, опустила ресницы, сдвинула брови, прикусиланижнюю губу и стала так похожа на Таню, что у Агапкина слегка перехватилодыхание. Она молчала довольно долго. Он не торопил ее с ответом, простосмотрел, любовался и опять подумал о законе сохранения энергии. Голос, запах,мимика, ничто не уходит в никуда, у всего есть свое продолжение.

Наконец она вскинула голову, сдула упавшую на лоб прядь имедленно произнесла:

— Когда человек делает зло, его организм не может нереагировать, даже если выключена совесть, все равно повышается давление,сужаются сосуды, нарушается гормональный баланс. Червь чувствует нестабильностьсистемы.

— Тепло. Но еще не горячо, — старик улыбнулся, — думай,Сонечка. А что касается Петра, тут, конечно, совсем другая история. Иногдапрепарат помогал в безнадежных случаях, спасал умирающих, но не всех. Вшестнадцатом году я вкатил себе дозу, не думая о последствиях. Мне было слишкоммало лет, чтобы бояться старости и смерти. Жгучее любопытство, юный кураж, иникакой личной корысти. Я не собирался так долго жить.

— А сейчас?

— Сейчас это было твое решение. Ты очень хотела меня спасти.Кстати, тут кроется еще одна подсказка. Не забывай об этом. И учти, все, чтоговорил тебе Макс, правда.

— Надеюсь, вы шутите? — тихо спросила Соня.

— Ничуть. Я повторяю совершенно серьезно. Все, что сказалтебе Макс, правда. Все, кроме инициации. Ты не должна ее проходить, ни в коемслучае.

— И на том спасибо. Это меняет дело. Действительно, большаяразница: убить человека после инициации или просто так! — Соня почти выкрикнулаэто и заметно побледнела.

— Эммануил Зигфрид фон Хот не человек, — спокойно произнесАгапкин, — я познакомился с ним в Берлине в тысяча девятьсот двадцать второмгоду. С тех пор он мало изменился.

— Вы абсолютно уверены, что это был он? Может, отец, дед,двойник?

Агапкин ничего не ответил, только вздохнул и грустнопосмотрел на Соню.

— Хорошо. Допустим, — Соня смиренно кивнула. — Но если он итак живет столько лет, зачем ему наш паразит?

— Господин Хот бесконечно жаден. Ему известно, что срок егоограничен. Он намерен жить всегда.

— Неужели он не понимает, что это риск?

— Господин Хот бесконечно самоуверен.

— Знаете, Федор Федорович, мне он тоже не нравится, онмерзкий, подлый, жестокий. Но он всего лишь жалкий старикашка, впавший вмаразм.

— Нет у него никакого маразма. Не ври себе, Соня. Пойминаконец, перед тобой реальная серьезная сила, очень древняя, с гигантскимопытом, со своей системой знаний. Встретившись с ней, ты ступила в иноеизмерение.

— Ага, теория заговора, мировая закулиса, иллюминаты,масоны, конспираноики. Это, конечно, иное измерение. Они хотят управлять миром,и никто, кроме меня, не может помешать им. Федор Федорович, пожалуйста, немучайте меня этим бредом, я не верю!

— Не веришь? Ну, а что ж кричишь на меня, больного,беспомощного? Что ж побледнела? Они вовсе не хотят управлять миром, но имнравится использовать в своих интересах людей, одержимых этой страстью. Масоны— камуфляж, дымовая завеса. Орден или общество никак не может являться тайным,если его название, ритуалы, цели известны всем желающим. Ты должна всего лишьосуществить мечту господина Хота. Это не убийство. Это его выбор, Сонечка. Его,а не твой. Знаешь, есть старинная мудрость: будь осторожен в своих желаниях,ибо они сбываются.

— Что ж, это утешает. Но вы забыли одну мелочь. Я должнабуду сначала ввести препарат себе.

— Да, возможно, тебе придется это сделать.

— Федор Федорович, я боюсь.

— Ты же знаешь, он тебя не убьет.

— Не убьет. Но изменит. А я хочу оставаться собой.

Старик ничего не ответил, откинулся на спинку кресла, закрылглаза и, сколько ни ждала Соня, сколько ни окликала его, все напрасно. Онкрепко заснул, посапывал и вздрагивал во сне.

Москва, 1922

В операционной было весело, и Михаилу Владимировичу ненравилось это. Слишком много собралось народу, слишком громко разговаривали,смеялись. Особенно почему-то резвился доктор Тюльпанов. Из него сыпалисьбородатые медицинские анекдоты, грубые, нервически циничные. Рассказывал он ихс упоением, преподносил как реальные случаи из собственной жизни. Весь юморкрутился вокруг гениталий, фекалий, студенческих занятий в анатомическом театреи патологических профессорских странностей. Каждая история сопровождаласьвзрывом хохота. Не смеялись только Михаил Владимирович и Валя Редькин.

— Старая байка, — тихо заметил Валя после очередного,особенно грязного анекдота, — ее рассказывали еще про Пирогова, Склифосовского,вообще про каждого великого хирурга. Про вас, кстати, тоже.

— Да, я знаю. Сам уже раз двадцать слышал, в разныхвариантах. Почему-то считается, что похабщина снимает нервное напряжение. Ктотолько придумывает эти тупые хохмы?

— Тупые врачи. Те, кто ошибся в выборе профессии. Те, ктоинтересен медицине лишь в качестве пациентов.

— Валя, может, выгнать их всех и прекратить балаган? В концеконцов, не место и не время.

— Выгнать? Отличная идея. Попробую, но не обещаю. Они ужепрошли санобработку, жаждут зрелища. Но главное, кто-то из них должен датьподробный отчет Сталину об этой операции.

— Сталину? При чем здесь он?

— Он очень интересуется работой спецотдела, особенномедицинской частью. По крайней мере, трое сотрудников — его люди. У него вездесвои люди. Во всех отделах ВЧК, в секретариате Владимира Ильича, тут, вбольнице.