Федор Федорович удивился, что опять думает словами, а непервобытными образами. Дни и ночи, проведенные в постели, были наполненыпризраками, мутными вихрями чувств, всеми оттенками физического мучения. Боль,острая и тупая. Ломота, зуд, жар, дрожь. Он был бессловесной тварью, стонал имычал. Теперь опять стал человеком.

К набору звуков прибавился скрип кровати. Федор Федоровичзаметил, что одеяло движется, и тихо вскрикнул. Оказывается, он чесал левойпяткой правую голень. Десять лет ноги его были парализованы и вот теперь вдругожили.

В дверном проеме возник женский силуэт. Таня в потертыхджинсах, в сером свитере с высоким воротом, с короткими, как тогда, после тифа,волосами, неслышно подошла, поправила одеяло, приложила ладонь ко лбу. Ароматмеда и лаванды окутал его теплой волной.

— Ну, слава богу, жара нет, — она присела на край кровати, —доброе утро, Федор Федорович. Кажется, оно действительное доброе. Ночью вы далимне поспать. Сейчас у вас нормальная температура, и вы открыли глаза. Узнаетеменя?

Они были поразительно похожи, даже природный запах тот же. Вгорле у него заклокотало, словно перекатывались два слова, два имени спорилимежду собой.

— Соня, — произнес он сипло, едва шевеля губами.

— Спасибо, — она улыбнулась и слегка пожала ему руку, —наконец вы вернулись. Все эти дни вы путали меня с моей прабабушкой, называлиТаней.

— Я разве говорил?

— Да, вы говорили, много и выразительно, только не со мной.В основном с Таней. Вы умоляли ее никогда больше не встречаться с некойЭлизабет. Потом сказали, что пора уезжать из Германии, скоро они возьмутвласть. Вероятно, вы имели в виду нацистов?

— Да, вероятно. Что еще ты запомнила?

— Вы кричали: Валька, беги! Кто такая Валька?

— Валентин Редькин, психиатр, талантливый гипнотизер.

— Он убежал?

— Нет. Он остался и погиб. Потом расскажу тебе о нем. Ну,продолжай.

— Вы несколько раз упоминали князя Нижерадзе, так, кажется.

— Я сказал Нижерадзе?

— По моему, да. Было еще одно кавказское имя, я, кажется,где-то уже слышала его. Гурджиев. Кто это?

— Георгий Иванович Гурджиев. Конечно, ты о нем слышала.Мистик. Однокашник Сталина по тифлисской Духовной семинарии. Глава секты. Ты недогадалась записать на диктофон?

— Нет. А нужно было?

— Не знаю. Кто-нибудь, кроме тебя, слышал мой бред? Ктовообще тут, в квартире?

— Дима Савельев, он мне помогает. Часто заходят Зубов иКольт, но вы говорили только глубокой ночью, кроме меня, никто не слышал. Ой!Погодите, Федор Федорович, ноги! Они двигаются, ваши ноги, неужели вы нечувствуете?

— Еще бы не чувствовать. Зуд нестерпимый, чешусь о самогосебя, как свинья о ствол. Скажи, сколько прошло дней с тех пор, как ты ввеламне препарат?

— Две недели. Федор Федорович, вы скоро сможете ходить сами,вы это понимаете? — Соня откинула одеяло, стала щупать его ступни, голени. — Увас нет паралича! Мышцы почти атрофированы, но вы начнете делать упражнения. Яеще вчера заметила, как вы согнули коленку, но думала, мне кажется! Дима! Идисюда, смотри!

Она выскочила из спальни. Она была так возбуждена, чторазговаривать с ней о чем-то важном сейчас не имело смысла. Явился Савельев,заставил Федора Федоровича шевелить пальцами. Это было трудно, к зудуприбавилось ощущение тысячи мелких иголок, впивающихся в ступни.

— Нужно вызвать какого-нибудь хорошего врача, — сказалаСоня, — о препарате мы, разумеется, говорить не станем. Просто человек умирал,но вдруг передумал, начал выздоравливать. Такое ведь бывает? Врач можетпосоветовать массаж, специальные упражнения, витамины.

— Не сходи с ума, ни один врач нам не поверит, — сказалСавельев.

— Не нам! Собственным глазам!

— Ого, Соня, ты даже в рифму заговорила, никогда тебя такойне видел. Федор Федорович, посмотрите, какая она красивая, — Савельев обнялСоню и поцеловал.

Они смеялись, резвились, как два щенка, и были настолькозаняты друг другом, что Федору Федоровичу показалось, они вовсе забыли о нем.

— Не понимаю, что вас обоих так развеселило, — обиженнопроворчал старик, — если я немножко подвигал ногами, это не значит, что ясейчас встану, приму душ, потом приготовлю завтрак, себе и вам заодно.

— Надеюсь, очень скоро будет именно так, — сказал Савельев.

— Мечтаю съесть приготовленный вами завтрак, — добавилаСоня.

— Мечтай, мечтай, — Агапкин, кряхтя и постанывая, принялсяставить на место свои челюсти.

Руки дрожали, но помочь себе он не дал, локтем оттолкнулСавельева, сердито стрельнул глазами на Соню.

Через сорок минут, чистый, сытый, в новой сине краснойклетчатой пижаме, старик сидел в кресле и слушал подробный рассказ Сони о том,как оказался у нее препарат.

— ДДФН, — повторил он несколько раз, когда она закончила, —биохимический эквивалент эмоций. Сегодня это называется нейропептиды.Доказательство для Фомы неверующего. Только ведь он все равно не поверит, этотФома. Никогда не поверит.

— Апостол Фома поверил, — заметила Соня, — я нашла тут у васНовый Завет, перечитала Евангелие от Иоанна.

— Перечитала? И ничего не поняла? — старик сердито помоталголовой. — Фоме понадобилось вложить персты в раны Спасителя. Он желалфизических доказательств Воскресения. Разве это вера?

— Нет, другое. Это, знаете, похоже на архетип ученого. Наукане может обойтись без физических доказательств, без перстов Фомы.

Агапкин закрыл глаза, как будто заснул. Соня решила, что онустал, хотела тихо уйти, но вдруг услышала:

— Семьдесят пять лет назад был примерно такой же разговор уменя с твоим прапрадедом. Я произнес вот эту твою фразу, что Фома — архетипученого. Почти дословно, про персты, про физические доказательства.

— Что он вам ответил? — спросила Соня и вернулась, села вкресло напротив старика.

— Что его с детства мучает вопрос, было ли больновоскресшему Спасителю, когда Фома полез пальцами в открытые раны? Я так хорошозапомнил тот разговор, потому что кончался декабрь двадцать третьего. Ленинумирал. Нам обоим было уже ясно, что такое Сталин, и мы догадывались, что емудолго не будет альтернативы.

— Ленин знал о препарате?