крупные реформы, размах и изобретательность. Мы обязаны идти вперед, потому что весь мир идет вперед, и если мы отстанем, нас сомнут»[554]. «Но сейчас я думаю, — добавлял он свои размышления по прошествии лет к воспоминаниям, — … В. Н. Коковцов не был виноват. Как не был виноват весь класс, до сих пор поставлявший властителей, что он их больше не поставляет. Был класс, да съездился!» Вот так — вырождением правящего класса, объяснял позже Шульгин ситуацию с декларацией Коковцова[555].

В III Государственной думе В. Н. Коковцову «в наследство» от П. А. Столыпина перешли два вопроса — рабочий вопрос и вопрос о Финляндии, названный в советской историографии «походом на Финляндию»[556]. Рабочий вопрос достался П. А. Столыпину как проблема, возникшая в ходе революции 1905 года.

В 1905 году В. Н. Коковцов принимал активное участие в разрешении проблем «сословия фабричных людей»[557]. Министерство финансов еще до революции говорило о том, что «существовавший тогда взгляд на существо рабочего вопроса в России, будто условия фабричной жизни у нас и на Западе совершенно различны» — устарел[558]. Министерство внутренних дел было не согласно с этой точкой зрения. В результате с целью объективно разобраться в существе рабочего вопроса в 1905 году создали комиссию по рабочему вопросу, которая получила в обиходе название «комиссия Коковцова»[559], так как В. Н. Коковцов, в то время министр финансов, был ее председателем. Программа, которую выработала «комиссия Коковцова», целиком исходила из посылки, что в России рабочий вопрос носит такой же характер, как и на Западе, и решать его нужно следующим образом: организовать больничные кассы на базе совместных взносов рабочих и хозяев, сократить рабочий день с 11,5 до 10 часов, пересмотреть статьи закона, карающие за забастовки[560]. Во время премьерства П. А. Столыпина обсуждение этих вопросов, можно сказать, только началось, причем в обстановке яростного сопротивления фабрикантов[561]. Было организовано еще несколько комиссий, совещаний, но острота вопроса не способствовала его скорому решению. К маю 1911 года страховые законопроекты в III Государственной думе были закончены только в первом обсуждении, а второе и третье обсуждения правооктябристское большинство перенесло на последнюю, пятую сессию, т. е. на осень 1911 года, не подозревая, что им придется это делать тогда, когда вдохновителя этих законопроектов, П. А. Столыпина, уже не будет в живых. Вместо него защищать статью о лечении рабочих в Думу придут Тимашев и новый председатель Совета министров В. Н. Коковцов. Уже сам этот факт свидетельствует не только о том, что правительство заняло здесь твердую позицию, но также говорит, что В. Н. Коковцов разделял мнение о необходимости социальной поддержки рабочих с 1905 года и до 1911, т. е. был в этом вопросе последователен. Особенно сильную критику В. Н. Коковцову пришлось выдержать со стороны октябристов: «Защищаемый нашим правительством проект… вполне отвечает планам социал-демократии… В этом вопросе, — говорил Тизенгаузен под смех слева и голоса справа „правильно“, — и наше правительство, и социал-демократия… идут рука об руку к одной цели»[562].

10–11 января 1912 года страховые проекты были приняты Государственной думой и переданы в Государственный совет. После этого их утвердил царь, и они стали законами. Страховые законопроекты в конечном итоге явились одной из причин, обостривших отношения между правыми и октябристами. Ленский расстрел явился причиной обвинений октябристов правыми в том, что они «потеряли меру в своих притязаниях и не боятся для защиты своих привилегий проливать кровь рабочих, создающих им колоссальное богатство»[563]. Касаясь темы Ленского расстрела, заметим, что правительственный отчет о вмешательстве войск в конфликт озвучил в III Государственной думе А. А. Макаров, министр внутренних дел, а не председатель Совета министров. Этот сюжет нашел отражение в «Воспоминаниях» В. Н. Коковцова, где он осуждает речь, произнесенную А. А. Макаровым, что свидетельствует о том, что позиции председателя Совета министров и министра внутренних дел по этому вопросу не совпадали. Дело в том, что министр внутренних дел завершил выступление словами: «Так было — так и будет», желая сказать этим, что всякие попытки к бунту будут подавляться любыми средствами[564]. Слова А. А. Макарова «произвели на Думу и печать ошеломляющее впечатление»[565]. Желая сгладить конфликт, В. Н. Коковцов предложил назначить для объективного выяснения ситуации «лицо, компетентность и служебное прошлое которого не может вызывать каких-либо сомнений»[566]. Это несколько успокоило депутатов, но коковцовская «точка зрения очень не понравилась не только Макарову, но и Щегловитову»[567]. Как было показано выше, отношения В. Н. Коковцова с ультраправыми в Совете министров были напряженными не только по этому вопросу[568].

По мнению М. Ф. Гайда, «в последние годы существования Российской империи сановники, за редкими исключениями, воспринимали Государственную думу как неудобного оппонента, однако полагали, что она в целом представляет страну. Они исходили из того, что ее нельзя распускать, наоборот, с ней можно и нужно работать, воспитывая ее и влияя через нее на остальную Россию. В кризисной ситуации считали возможным сговориться и разделить ответственность»[569].

В период премьерства Коковцова Совет министров занимал позицию защиты интересов фабрикантов и предпринимателей. Действия министров были направлены на то, чтобы избежать ситуации, когда «собственники предприятий могли бы оказаться в руках рабочих, которые, под угрозою приостановления работ, влекущего за собою крупные для промышленников штрафы, могли бы домогаться осуществления своих чрезмерных требований»[570]. С этой целью было принято решение об освобождении заводов от штрафов за опоздания в постройке, вызванные забастовками рабочих. Однако при этом оговаривалось, что такие забастовки не должны быть вызваны действиями самого заводского комитета и действительно препятствовали исполнению заказа, нарушая ход работы[571].

Таким образом, в отношении рабочего вопроса правительство стремилось к разумному компромиссу. Вместе с тем, на законодательное предложение 30 членов Государственной думы[572] однозначно было определено, что свобода стачек, забастовки и бойкот наказуемы. В противном случае это повело бы за собой «полную безнаказанность открытых выступлений против существующего государственного и общественного строя»[573]. Само законодательное предположение содержало довольно дерзко сформулированные требования. Так, оно содержало такие пункты: «1. Рабочие пользуются правом стачек. 2. Всякого рода действия, учиненные по соглашению двух или более рабочих для защиты рабочих, правовых и политических интересов, ненаказуемы, поскольку они ненаказуемы без такого соглашения…5. Должностные или частные лица, учиняющие препятствия осуществления прав, вытекающие из ст.2. сего закона, подлежат заключению в тюрьме на срок не свыше 6 мес…»[574]. Таким образом, рамки возможного компромисса были достаточно ограничены. Либерализм был недопустим и в отношении избирательных прав женщин, что было «признано всеми ведомствами неприемлемым», «не соответствующим бытовому укладу нашего государства»[575].

Следует отметить, что правительство, как и другие политические силы,