Турции, раздумывал, как ему обратить эту рознь к собственной выгоде. По случаю совсем рядом с ним, на острове Самос, находились некоторые из лучших афинских воинов и моряков вместе со своими военачальниками.

Это давало Алкивиаду множество возможностей вмешаться в афинские дела, и он принялся извлекать выгоду из этого положения при помощи головокружительной последовательности маневров. Он составил заговор, в котором согласились участвовать большинство размещенных на Самосе военачальников. Планировалось устроить в Афинах государственный переворот и заменить демократическое правление властью ограниченной группы правителей; Алкивиаду должны были позволить вернуться; а помощь Тиссаферна обеспечила бы вхождение Афин в сферу влияния Персии и получение финансовой поддержки от старого противника.

На деле заговор не вполне осуществился, отчасти потому, что Тиссаферн не пожелал играть предназначенную ему роль. Но один из планов заговорщиков удалось претворить в жизнь: переворот в Афинах произошел, хотя и не вполне так, как задумали Алкивиад и его сообщники. Власть захватил самопровозглашенный Совет четырехсот, обещавший, впрочем, в должное время передать ее несколько более широкому собранию из 5000 граждан.

И в этот самый момент, в точности когда в Афинах установилось авторитарное правление, Самос и начальники стоявших там войск внезапно стали оплотом дела демократии. В течение пары лет коллективное сознание и стратегические силы афинского города-государства были разделены между двумя местами, Афинами и Самосом, демократически настроенные военачальники которого притязали на роль истинных продолжателей афинских традиций. В качестве очень грубой параллели этой ситуации в новейшей истории можно вспомнить о правой проамериканской диктатуре, правившей в XX в. в Афинах семь лет (1967–1974), в то время как на Кипре у власти находилась другая, неприсоединившаяся и склонявшаяся к левым взглядам греческая администрация[59].

Бесконечная гибкость Алкивиада была такова, что он моментально превратился в мудрого друга самосских демократов и принялся помогать им советами, а иногда и умерять их планы, направленные против афинских диктаторов. Его развороты были настолько необычайными, что о них стоит сказать поподробнее. Всего несколько месяцев назад Алкивиад договаривался на Самосе с претендентами на роль олигархов о свержении демократии в Афинах. Теперь он на том же острове активно помогал демократически настроенным военачальникам, обещавшим вернуть его в столицу империи и возвратить афинянам всеобщее избирательное право. Это характеризует не только Алкивиада, но и непостоянство военной элиты.

При всей своей двуличности в зрелом возрасте Алкивиад был весьма умелым стратегом. Он чрезвычайно результативно использовал доставшееся ему фактическое командование лучшими афинскими кораблями в восточной части Эгейского моря. Благодаря ему флоту союзников Спарты, пытавшемуся отрезать Афины от жизненно важных путей транспортировки зерна в Черном море, было нанесено несколько сокрушительных ударов. В морском сражении при Абидосе в 411 г. до н. э. его союзники оставили его позади и ввязались прямо в узком Геллеспонте[60] в долгий бой, исход которого оставался неясным. Только вечером, когда Алкивиад подошел к месту сражения с восемнадцатью кораблями, дело стало клониться к поражению спартанцев.

Другим приятным моментом для Алкивиада – военачальника средних лет было сражение при Кизике, произошедшее в следующем году на южном берегу Мраморного моря. На подходе к контролировавшейся спартанцами гавани суда эскадры Алкивиада разделились на две части. Алкивиад взял двадцать кораблей и направился прямо к неприятельской базе, а затем, когда спартанцы начали его преследовать, сделал вид, что обратился в бегство. Выйдя в открытое море, Алкивиад развернулся и дал бой; тут же откуда ни возьмись появился более крупный отряд афинских кораблей, который отрезал спартанцам путь к отступлению. Наверное, казалось, что Алкивиаду помогает какое-то колдовство.

Через несколько месяцев после этого в Афинах была восстановлена полноценная демократия со всеми ее бурными страстями. Но в отсутствие великих стратегически мыслящих руководителей, подобных Периклу, афиняне не смогли вновь обрести коллективное здравомыслие. В этот момент практически обессилевшему городу было бы разумно воспользоваться временным перевесом и заключить со Спартой и ее союзниками мир, но врожденное упрямство побуждало афинян продолжать войну.

Действительно, если бы только афиняне решили искать мира после великолепной череды побед в северо-восточной части Эгейского моря, организованных Алкивиадом, многое можно было бы спасти. Художественное мастерство города оставалось на удивление невредимым. Прежде всего, осталось в целости великое скопление инженерных и художественных талантов, сделавшее возможным создание Парфенона, хотя трудности военного времени и сказались на темпе и масштабах строительства.

Только в 406 г. до н. э. был завершен последний из великих мраморных храмов, украшающих Акрополь, – Эрехтейон. Он стал в высшей степени достойным убежищем для некоторых из священных предметов и мест, входивших в состав общего наследия всех афинян. В их числе были ксоан (ξόανον), древнее изображение Афины, вырезанное из древесины оливы, которое в ходе главного из ежегодных городских ритуалов облачали во вновь сотканное платье; место, в котором трезубец бога моря Посейдона ударил в землю во время его спора с Афиной; и то самое оливковое дерево, которое Афина подарила городу, состязаясь за право быть его покровительницей (и благодаря которому она победила в этом состязании).

Храм этот представляет собой вдохновенное архитектурное произведение, каким-то образом достигающее гармонии, несмотря на неровную поверхность скалы. Главная достопримечательность Эрехтейона – шесть дев в торжественных одеяниях, кариатиды, которые, как кажется, несмотря на всю свою утонченность и изящество, несут на себе вес всего памятника. Исследователи спорят о политическом значении Эрехтейона, как и меньшего храма Афины Ники[61], который также был позднейшим добавлением к ансамблю Акрополя. Выражают ли эти здания дух консервативный и даже реакционный, в отличие от демократического энтузиазма, запечатленного в Парфеноне и Пропилеях? По правде говоря, установить определенные связи между эстетикой и политикой очень трудно, особенно с учетом прошедшего с тех пор времени. Эстетические тенденции легко переживают политические события, породившие их.

Строительство Парфенона можно назвать проектом демократическим в том смысле, что этот храм прославлял общее наследие всех афинских граждан, а руководил его созданием Перикл, государственный деятель, взгляды которого были одновременно демократическими и империалистическими. Но Парфенон освящал это всеобщее гражданство ссылками на древние символы и мифы, так что точно определить различия между демократией и консерватизмом трудно. Возможно, с уверенностью можно утверждать только одно: что в позднейших постройках Акрополя, возведенных после смерти Перикла, заметно отсутствие его направляющей руки. В этом есть некоторая ирония. Памятники Акрополя должны были прославлять ведущую роль Афин в отражении персидской угрозы всему греческому миру. Но ко времени завершения Эрехтейона Афины и Спарта довольно жалким образом оспаривали друг у друга помощь Персии или, по меньшей мере, возможность избежать немилости Персии. Однако скульпторы и обработчики мрамора, построившие и украсившие Парфенон, совершенно не утратили к окончанию строительства ни талантов, ни сил.

Что же касается Алкивиада, он не спешил вернуться домой. Только в 407 г. до н. э. круг его странствий наконец