его именно за то, что тот якобы умеет отвлекать молодых людей от семейной жизни и других разумных занятий.

Ко времени суда эти шутки оказались совсем не смешными. Сократ заявляет, что истинный мотив его преследования – именно те ложные обвинения, которые так уморительно были пересказаны Аристофаном в «Облаках». Другими словами, его несправедливо обвиняют в потакании бесполезным раздумьям о природе физического мира, хотя на самом деле он никогда не занимался ими всерьез; кроме того, его приравнивают к софистам, сладкоречивым учителям риторики, которые за плату могут научить защищать в споре неправое мнение.

Также ясно, что давно перестал быть шуточным и вопрос о влиянии Сократа на умы юношей. Все присутствовавшие на суде знали, кто из его воспитанников сыграл самую важную роль в афинских делах. Одним из этих воспитанников был Алкивиад, наследие которого так и не перестало вызывать яростные споры. Его недоброжелатели считали, что он подорвал афинскую демократию, убедив город рискнуть всем ради злополучного сицилийского похода. (Его поклонники возражали, что исход экспедиции мог бы быть совсем иным, если бы Алкивиада не выгнали из города и не подтолкнули к переходу на сторону противника в самом начале этого предприятия.)

Другим печально известным учеником Сократа был Критий, мрачный эстет, захвативший власть при помощи спартанцев после поражения Афин в 404 г. и насаждавший в течение девяти месяцев царство террора. Во время суда еще были свежи воспоминания о злодеяниях Крития и его подручных, проспартанской олигархии, известной под названием Тридцать тиранов, которую навязал городу победоносный спартанский военачальник Лисандр.

Сократ пытается, по меньшей мере в неявной форме, защититься от обвинений в том, что он был учителем, злонамеренно и осознанно взращивавшим чудовищ. Когда он рассказывает об обращении к дельфийскому оракулу, он подчеркивает, что вопрос задавал один из немногих его друзей (видимо, скорее сверстник, нежели ученик) Херефонт, известный сторонник демократии. Хотя Сократ говорит о своих непосредственных противниках с едва скрываемым презрением, он с сильной горечью упоминает о долговременной кампании направленной против него клеветы, самой яркой частью которой, жалуется он, были язвительные насмешки Аристофана: «правильно будет, о мужи афиняне, если сначала я буду защищаться против обвинений, которым подвергался раньше … а уж потом против теперешних обвинений и против теперешних обвинителей»[72]. Он сетует, что слушатели его с самого детства привыкли постоянно слышать бессмысленный вздор, дескать, «существует некий Сократ … который испытует и исследует все, что над землею, и все, что под землею, и выдает ложь за правду».

В этом частном вопросе, относительно природы его излюбленных умственных занятий, Сократ, несомненно, был прав. Начиная с середины V в. до н. э. Афины стали, не без помощи Перикла, центром двух весьма разных по природе видов интеллектуальной деятельности. Один касался рассуждений о природе материального мира; другой – такого искусного применения слов и доводов, которое позволяло бы одерживать верх в любом споре. В глазах простого народа различия между этими двумя категориями, вероятно, были смутными. Сократ мог с полным основанием утверждать, что не принадлежит ни к одному из двух лагерей. Больше всего его увлекало другое занятие: он хотел продолжать любую нить рассуждений до логического конца, каким бы неудобным ни получался вывод; при этом он утверждал, что в этом процессе им руководит некий божественный внутренний голос. Он не был ни последователем традиционной религии, ни атеистом.

Даже сегодня многие видят в судебном преследовании великого философа политический ход озлобленного демократического лагеря. Ужасы правления Крития, должно быть, затронули всех афинян поголовно. Если существующая оценка числа убитых – около 1500 человек – верна, то каждый гражданин непременно был знаком с кем-нибудь из жертв. Более того, в соответствии с новыми законами урегулирования внутриафинских распрей (введенных по настоянию спартанцев в 403 г. до н. э.) не разрешались ни тяжбы, непосредственно касающиеся притеснений, перенесенных в период тирании, ни даже требования о возвращении конфискованной собственности. Подобно тому, как это было после 1983 г. при возвращении к демократии в Аргентине, этот переход был основан на забвении и, по меньшей мере номинально, взаимном прощении.

Сократ с его вызывающе нешаблонным поведением был удобным козлом отпущения для недовольных демократов. Они не могли бросить вызов самим тиранам, но могли ополчиться на философа, связанного с этими тиранами, пусть и косвенно. Хотя Сократ не занимался активной поддержкой деспотии своего ученика Крития, не принимал он активного участия, во всяком случае явного, и в сопротивлении ей. Кое-кто считал подозрительным уже тот факт, что в течение всего этого периода он оставался в Афинах, а не отправился в изгнание куда-нибудь неподалеку, чтобы подготавливать там свержение тирании.

Истинный смысл суда над Сократом вызывал ожесточенные споры еще в древности. Толкование этого процесса как имевшего исключительно политические мотивы предлагает Ксенофонт, военный наемник аристократического происхождения, считающийся наряду с Платоном одним из главных летописцев жизни и смерти босоногого мыслителя. Вот что пишет Ксенофонт (также учившийся у Сократа):

Двое бывших друзей Сократа, Критий и Алкивиад, очень много зла наделали отечеству. Критий при олигархии превосходил всех корыстолюбием, склонностью к насилию, кровожадностью, а Алкивиад при демократии среди всех отличался невоздержностью, заносчивостью, склонностью к насилию[73].

Ксенофонт не пытается отрицать ни того, что ученики Сократа были людьми ужасными, ни того, что кое-кто возлагает вину за это на философа. Но он утверждает, что оба ученика были оппортунистами, которые цинично пользовались мудрецом, что вряд ли можно поставить ему в вину. Они вытягивали из мудрого старика все знания, какие только могли, но совершенно не собирались подражать его скромному, любознательному характеру.

Они знали, что Сократ живет на самые скромные средства, вполне удовлетворяя свои потребности, что он воздерживается от всяких удовольствий и что со всеми собеседниками своими при дискуссиях делает что хочет. Можно ли сказать, что люди такого рода, как я их выше охарактеризовал, видя это, в своем стремлении к общению с Сократом руководились желанием вести жизнь, какую он вел, и иметь его воздержность? Или же они надеялись, что благодаря общению с ним могут стать очень ловкими ораторами и дельцами?

Пока эти два злодея находились под непосредственным влиянием Сократа, учителю удавалось до некоторой степени сдерживать их худшие побуждения. Однако как только ученики покидали философа, оба возвращались к привычным злодеяниям: так, во всяком случае, утверждает Ксенофонт. Алкивиада, отмечает он, губила чрезмерная красота.

Алкивиад, которого из-за его красоты ловили в свои сети многие женщины из высшего общества, а вследствие его влияния в родном городе … многие именитые люди портили угодливостью, который пользовался уважением у народа и легко достиг первенства, перестал наблюдать за собою, подобно тому, как атлеты, легко достигшие