– Пустой дарх немедленно отберет у тебя твой собственныйэйдос. Странно, что Лигул до сих пор не прокрутил эту комбинацию, – протянулАрей, разглядывая болтавшегося на перевернутой картине горбуна.

Тот, жадно прислушиваясь, перестал дергать ногами.

– Хотя я, кажется, догадываюсь, отчего он тянет. Вообразисебе ситуацию, при которой твой эйдос оказывается в твоем же дархе. При этомраскладе ты добровольно отрекаешься от своей души. Фактически сам становишьсясобственным поработителем. В результате ты будешь, конечно, служить мраку, новсему мраку, а не конкретно Лигулу… Сейчас же наш малютка сам мечтает получитьтвой эйдос в свой дарх. Иметь эйдос повелителя мрака в своем дархе – это ужекое-что. Ты будешь главой мрака, а Лигул – твоим хозяином. Ощущаешь разницу?

– Есть такое дело. Ничто так не губит абсолютные идеи, какмелочный эгоизм, – прокомментировал Меф.

Горбун гневно дрыгнул ногой и, разжав руки, шлепнулся наголовы самоубийцам. Те, хотя и делали вид, что ловят, в последний моментрасступились и позволили ему упасть.

– В общем, не теряй времени, синьор помидор! Отправляйся заэйдосом валькирии! – сказал Арей настойчиво.

Мефу стало жаль валькирию. Он вспомнил ее лучистые, грустныеглаза и как порхало копье в ее руках. Копье, которым она великодушно не нанеслаему ни одного действительно опасного удара, хотя могла бы нанести десяток. «Этонечестно. Получается или я, или она», – подумал он.

– А если не отдаст? – спросил Меф с надеждой.

– Я догадываюсь, что ситуация тебя не радует, однакоорганизация, в которой ты работаешь, мягко говоря, занимается неблаготворительностью. Не отдаст – попроси получше. Никогда не видел в магазинешутливый плакат: «Купи у нас – или я застрелю этого пса»? Используй тот жепринцип! – сказал Арей.

Лицо мечника пожелтело от затаенной боли. Мефодий вспомнил,при каких обстоятельствах погибли его жена и дочь. И, хотя он отомстил, местьне ослабила боль. Странно другое, то, что после этой истории Арей не перешел насторону света. Наверное, потому, что дорога крови и мести не ведет в райскийсад, чьей бы кровь ни была. Даже перебей Арей Лигула и всех его соратников – онлишь занял бы их место, не более того.

Арей сунул руку в карман и достал маленький стеклянный шар.

– Держи! – приказал он.

Меф осторожно взял. Шар был холодным и, учитывая скромныеразмеры, неожиданно тяжелым. То, что находилось внутри, нельзя было назватьпросто черным. Непроницаемый, холодный, сосущий мрак из глубин Тартара.

– Брось его под ноги валькирии и не забудь закрыть глаза!Выжди минуту, а затем, можешь мне поверить, она отдаст тебе эйдос, шлем и все,что ты захочешь… – сказал мечник.

– Если все так просто, то почему этот шар не может броситькакой-нибудь комиссионер? – спросил Меф.

Арей ухмыльнулся:

– Нашел где искать героев! Копье валькирии летит немногодальше стеклянного шарика – и комиссионерам это хорошо известно. Ступай,Буслаев!..

Мечник круто повернулся и вышел. Меф услышал, как скрипятпод его весом рассохшиеся ступени.

– На улице тебя ждет Тухломон. Он подскажет, где найтивалькирию-одиночку, – донесся с лестницы голос Арея.

Меф быстро оделся и спустился в приемную, еще пустую в этотчас. Буслаев был рад этому. Ему не хотелось никого видеть, даже Дафну.

Мраморные колонны белели в темноте. В уютных нишахскрывались многочисленные упаднические диванчики – плод дизайнерской фантазииУлиты. Слово «упаднические» можно было трактовать в разных смыслах, посколькупадать на них было чрезвычайно приятно.

Меф дернул примерзшую дверь. Снега за ночь намело столько,что Меф присвистнул. Большая Дмитровка представляла собой вылизанную ветромснежную равнину. Мефа кто-то окликнул. Он увидел Тухломона. Комиссионер, одетыйв тулуп, полулежал в санях. Впряженный в сани олень разрывал мордой снег впоисках гипотетического ягеля. Олень был крупный, широкогрудый и имел тонесколько отрешенное выражение морды, которое имеет уважающий себя северныйолень.

– Что, нравится? Это олень Клауса, – сказал Тухломон. Слова«Санта» он по определенным причинам технического характера произнести не мог.

– Откуда он у тебя?

– Душещипательная история! Как-то Дед Мороз завязался сКлаусом. Развозя подарки на Аляске (все-таки исконно наша территория!), онподрезал его на троечке вьюжных коней и случайно отбил у оленя рог. Вот тот,правый, видишь? Ну притормозили, ясное дело. Клаус вылез и пошел разбираться.Слово за слово – зацепились. Клаус что-то неуважительно вякнул про Снегурочку,мол, видали мы таких внучек, а Дед Мороз в ответ поинтересовался, какиеотношения у Клауса и его гнома. В общем, Клаус ударил слева, а Дед Морозподнырнул, встретил его в корпус и добавил справа в челюсть. Отличная школарусского бокса! Когда Клаус очухался, Дед Мороз уже уехал, а саночки с оленем,признаться, я увел… Хороши сани, а?

Тухломон говорил это восторженно, ответственно надувал щеки,и именно поэтому Буслаев сильно усомнился, что все сказанное им являетсяистиной хотя бы в далеком приближении. Он давно усвоил, что самые глупые вещиговорятся всегда с самым умным выражением лица. Причем не только Тухломоном.

– Ну что, поскакали? – нетерпеливо спросил Тухломон, когдаМеф, чтобы не увязнуть в снегу, одним прыжком перескочил в сани.

– Поскакали! – согласился Меф.

Одно дело – сказать самому, другое дело – услышать.Физиономия Тухломона выразила лексическое недоумение. Он совсем не был уверен,что на оленях скачут. Ну, может, едут, несутся, тащатся? Хотя какая разница?Были бы копыта!

– Н-но, залетный! – крикнул Тухломон, щелкая кнутом.

И опять же в единственном числе это прозвучало убого и дажегде-то двусмысленно. Олень оторвал от снега морду. Сани дернулись. Мефодий, неустояв в санях, упал на медвежью шкуру. А олень уже несся, выполняя поручениесвоего пластилинового возницы. Широкие сани, не проваливаясь, скользили поснегу. Все быстрее, быстрее, быстрее мелькали дома. А снег падал и падал.Мягкий, спокойный, сознающий свою силу. Должно быть, еще в воздухе каждаяснежинка выбирала место и, не тратя времени даром, степенно его занимала.

Автомобили давно превратились в снежные кучи. Дорожные знакизаиндевели и казались выцветшими. Вырываясь из переулков, ветер лохматил снег,качал вывески и сразу отскакивал, наигравшись. Делал он это неохотно, апатично,на одной ноте, словно страдая от зубной боли. Будто не дул, а играл чеховскуюпьесу.