– Ой, милый принц туточки! Очень приятно! Со всем нашимагромадным удовольствием! – сказал он.

«Милый принц» пощекотал ему шею мечом. Клинок отстранился.Он был брезглив и не любил заросшие шеи. Разбираться с заросшими шеями – делобритв. Желтые глаза волчицы следили за ними, пожалуй, с интересом. В целом онавела себя довольно спокойно, хотя и продолжала рычать.

– Ты меня утомил!.. Или ты произносишь клятву верности игостеприимства, или я отрежу тебе для начала ухо! – сказал Буслаев.

– Какое: правое или левое? – деловито спросил Антигон.

– Вначале левое, а потом правое! – сказал Меф.

Кикимор, возможно, еще бы посомневался, но клинок,изогнувшись, потянулся к его левому уху. Что-что, а оттяпывать уши он любил.Меф знал, что ему пообещать.

– Я согласен! Клянусь, клянусь! – быстро крикнул Антигон,испытывавший к своим гномьим ушкам почти комиссионерскую нежность.

– Этого мало. После «клянусь» можно про себя добавить все,что угодно. Например: «Клянусь пристукнуть этого гада Буслаева кирпичом при первомудобном случае». Мне нужна универсальная клятва верности, единая для света имрака.

– Не знаю я никакой клятвы! – заупрямился Антигон.

Меф недоверчиво усмехнулся:

– Ну не знаешь – так не знаешь! Повторяй за мной! Verbaanimi proferre et vitam impendere vero.[7]

Судя по тому, как Антигон скосил на Мефа глазки и как онзаскрипел зубами, клятва была ему известна и очень даже хорошо. Клятва этавозникла в Средние века, когда в исключительных случаях стражам света и мракаприходилось путешествовать вместе и укладываться спать у одного костра. Толькоона одна гарантировала, что до утра у тебя не срежут дарх, не уведут крылья, даи сама голова не будет отделена от туловища предательским ударом меча.Вздумавший нарушить клятву пожалел бы об этом многократно.

– Verba animi proferre et vitam impendere vero! – неохотнопроизнес Антигон, пытаясь смухлевать хотя бы в одной букве.

Но нет, сухой, внезапный удар грома, донесшийся снаружи,доказал, что, несмотря на все фокусы Антигона, клятва была принята к сведениюсветом и мраком. Меф немедленно отпустил кикимора и, спрятав меч в ножны,опустился в кресло. Он ощущал нелепость ситуации: злобный паж, волчица и он,Меф, невесть зачем вторгшийся в их полоумный лесной мирок.

Волчица продолжала настороженно следить за ним.

– Антигоша, зайчик, кофейку не принесешь? – попросил Меф.

– Я его отравлю! – мстительно прошипел кикимор, знавший уже,что от клятвы никуда не денешься.

– Угу… Только отрави, горяченький! И сахара две ложки… Этоочень важный нюанс: не одна, не три, а именно две ложки! Не перепутай! – сказалМеф.

Антигон быстро взглянул на Буслаева, на спокойно лежащуюволчицу, и его мятая физиономия выразила недоумение. Видимо, встреча света имрака должна была протекать куда как кровожаднее.

– А кофе полторы ложки на стакан, если он растворимый! –продолжал Меф.

– Не учи быка бодаться, отца ругаться и слона слоняться! –раздраженно отвечал Антигон.

Ругаясь и ворча, кикимор уплелся и закрыл за собой дверь.Страшный грохот посуды, раздавшийся минуту спустя, подсказал Мефу, что кофеАнтигон все же делает, и притом с большим чувством.

Не теряя из виду волчицу, Меф взял со столика книгу ипрочитал вслух абзац, крест-накрест зачеркнутый ногтем:

«Доказывать нелепость дуэли не стоит – в теории его никто неоправдывает, исключая каких-нибудь бретеров и учителей фехтования, но впрактике все подчиняются ему для того, чтобы доказать черт знает кому свою храбрость.Худшая сторона дуэля в том, что он оправдывает всякого мерзавца – или егопочетной смертью, или тем, что делает из него почетного убийцу. Человекаобвиняют в том, что он передергивает карты, – он лезет на дуэль, как будтонельзя передергивать карты и не бояться пистолета. И что за позорное равенствошулера и его обвинителя!».[8]

Меф захлопнул книгу.

– Я разочарован, валькирия. Скверная мыслишка, на троечку со-очень большим минусом. Арея бы передернуло от такой цитатки. В том обществе,где нет дуэлей, нет и чести. Надеюсь, валькирия, ты с этим согласна, иначезачем бы тебе пришлось перечеркивать эти строки? – сказал он.

Волчица внимательно слушала. Едва ли понимала, но непропускала ни звука. Ее рычание давно перешло в клокотание, волнами сопровождавшееголос Мефодия. Дважды она принималась грызть говяжью кость и дважды бросала,хотя была голодна. Что-то неясное, необъяснимое со звериной точки зрениябеспокоило волчицу. Это превращение было особым. Волчица, которую тревожилополнолуние и ее собственные, смутные желания, заняла все сознание, не пустивИрку даже на роль наблюдателя. И именно в этот день в приюте валькирий волейслучая появился Меф.

Буслаев захлопнул книгу и взял другую. На этот раз этооказались «Опыты» Мишеля Монтеня. Меф скосил глаза и откровенно удивился обилию«умных» книг на столе. У большинства тех, кого он знал, серьезные книги всегдасоседствовали с двумя-тремя томиками беллетристики, причем беллетристика всегдавыглядела куда как более зачитанной.

– Я знал только одну девушку, поглощавшую серьезные книги втаком количестве. И ноутбук у нее тоже был. Когда-то мы дружили. А сейчас что яей скажу, если мы увидимся? «Привет! Как дела?» – произнес Меф задумчиво.

Буслаев почувствовал, что, произнося это «когда-то», онпредает если не саму Ирку, то ее далекий, почти идеальный образ, слившийся сего прошлым, с тем временем, когда он был одинок и никому не нужен. Ни Эдьке,ни Зозо. Только Ирке и Бабане, которая, любя Ирку, любила и Мефа ее отраженнойлюбовью. Felix qui quod amat, defendere fortiter audet.[9] И эта измена ничутьне отличалась от реальной. Каждый предмет, каждая мысль имеют свою тень. Всеслова материальны. Все мысли материальны. В одной только материи не так многоматериальности, как ей самой того хочется.