и сила, которая связала их вместе, напомнила о себе и заревела внутри подобно пустынному зверю.

Что бы он ни просил, он даст ему это. Даст, потому что с момента, как их связала клятва Инифри...

— Ты принадлежишь мне, — и с этими словами Шербера клеймила его губы своим жарким поцелуем.

И Олдин застонал и подчинился. Казалось, он стал еще тверже, когда потерял власть, а когда Шербера захватила контроль над поцелуем и углубила его, как безумная лаская языком его язык, его стоны стали чаще и глубже.

И тогда она уперлась рукой в его грудь и опрокинула его на спину, оказавшись сверху.

Руки Олдина вцепились в оседлавшие его бедра Шерберы. Его грудь быстро вздымалась, сердце под ее руками билось быстро и сильно, а зацелованные губы стали красными, как кровь. Она провела руками по его груди и посмотрела ему прямо в глаза.

— Ты мой, Олдин.

Шербера наклонилась и поцеловала его в шею. Потом в грудь, задержавшись, чтобы легко коснуться языком плоских твердых сосков, и Олдин хрипло пробормотал:

— Шербера, боги… — и коротко выдохнул, когда она спустилась еще ниже и поцеловала его живот. Сильные мышцы напряглись под ее губами, и еще один хриплый вздох донесся до ее ушей, когда она отстранилась и пощекотала теплым дыханием его бедро.

— Ты принадлежишь мне, Олдин.

Еще поцелуй — совсем рядом, — и руки Олдина вцепились в тончайшие простыни, и голос, в котором уже совсем не было дыхания, произнес:

— Шербера… — так глухо, словно это имя причиняло боль.

…Он не ждал нежности, и она не была с ним нежной.

Ее рот терзал его своей горячей влажностью, язык ударял в самое чувствительное место, обводил, надавливал, размашистыми мазками проходя по всей длине его возбужденной плоти, и вот уже рука Олдина глубоко зарылась в ее волосы, то ли удерживая, то ли держась, и тяжелые протяжные низкие стоны вперемешку с именами неизвестных ей богов стали срываться с его губ.

Они отдавались болезненными вспышками в ее естестве, заставляли сжимать бедра, задыхаться, замирая и тут же снова принимаясь уже не ласкать, а по-настоящему насаживаться на него ртом, чувствуя, как волнами бежит по его плоти нарастающая пульсация, как резче становятся его движения навстречу ее губам...

— Остановись...

Шербера вскрикнула, когда оказалась лежащей на спине, с разведенными ногами. Она была такая мокрая, что чувствовала соки даже на своих бедрах. Его плоть легко скользнула в нее, и Шербера прикусила губу, хныкая от бесконечно острого наслаждения и прося еще. Они оба уже едва могли терпеть. Спустя несколько мгновений Олдин уже вонзался в нее в безумном, бешеном ритме, и она выгибалась и выкрикивала: «Да! Да!», почти лишаясь чувств от накатывающих спазмов приближающегося экстаза.

И вот уже она сбилась, протяжно застонала и сжалась вокруг него, крупно дрожа, и Олдин последовал за ней, хватая ртом воздух и прижимая ее к себе так крепко, что, казалось, даже сердце у них стало одно на двоих. Он упал на постель рядом с ней, будто руки его больше не держали, но не отпускал ее, пока к ним обоим не вернулась способность говорить.

— Я принадлежу тебе, Шерб, — прошептал он тогда в ее спутанные волосы, а потом повторил снова, будто чтобы она не забыла. — Я принадлежу тебе.

— Тогда останься со мной, — сказала она, поднимая голову, чтобы на него посмотреть. — Не уходи. Не скрывайся от меня, Олдин.

Его долгое молчание и пристальный взгляд успели ее напугать. Слова, впрочем, напугали еще сильнее.

— Мне нужно будет уйти, Шерб.

— Нет! — вырвалось у нее тут же.

— Да, — сказал он. — И я не знаю, когда вернусь.

— Ты не можешь бросить меня! Ты не можешь! — Шербера попыталась вырваться, упершись ладонями в его грудь, но Олдин удержал ее, крепко схватив рукой и ногой, и держал так, пока она не перестала дергаться и не сдалась. — Олдин! Почему?

— Ты думаешь, я смогу тебя бросить? — глухо спросил он, будто через силу выговаривая слова и прижимая ее голову к своей груди. — Думаешь, я хочу?

— Но если не хочешь…

— Я получил вести из своей деревни, Шерб, — сказал Олдин, и Шербера замолчала, ожидая, что будет дальше. — Воины южного войска проходили там, и моя мэрран… Она жива. Зеленокожие убили многих у нас, но она жива.

— И ты сможешь увидеть ее, когда закончится война, — сказала она тихо.

— Я поклялся, что сделаю это, — сказал он тоже тихо. — Еще в самом начале войны я поклялся, что если моя мать жива, я приду к ней и никогда больше ее не покину.

...Шербера могла быть наивной, но глупой она не была. Войне приходил конец, и клятвы, данные акрай, будут разорваны самой Инифри ровно в тот миг, когда на их земле воцарится мир. Она не привыкла щадить себя и часто думала о том, что будет после, потом, когда окажется, что она больше не связана со своими господами и может делать все, что хочет, и куда угодно идти.

Ее место было подле Тэррика, которого она любила и который хотел сделать ее своей женой, это она знала точно. Останется ли с ними Фир? Пойдет ли с ними Олдин? Покинет ли ее Прэйир, сердце которого так и не отозвалось на ее любовь и по-прежнему оставалось глухо?

Она думала, что знает ответы хотя бы на два вопроса.

Но оказалось, что нет.

— Ты не нарушишь клятвы, — после долгого молчания спокойно сказала Шербера, понимая, что ничего этой ночью и этой постелью им обоим не изменить.

Она снова подняла голову, чтобы увидеть его лицо, когда он скажет ответ.

— Да, — сказал Олдин, глядя на нее. — Не нарушу.

Он проследил за ее рукой, коснувшейся его обнаженной груди, за ладонью, скользнувшей к его шее, будто не понимая, почему она продолжает касаться его, если он сказал, что оставит ее и уйдет.

— Я не хочу, чтобы ты нарушал данную Инифри клятву, Олдин, — заговорила Шербера снова, и теперь в голосе ее звучало пение жрецов-змеемагов, а под кожей руки на мгновение будто проглянула змеиная чешуя. — И я тоже клянусь тебе, что отпущу тебя, когда придет время, но до тех пор ты мой...

***

...Он преступил все запреты и нарушил все данные себе