наступило временное перемирие после яростной схватки, которая так пугала великого князя дерзостью этого порыва, что он отступил и вступить в бой с окружающими его ещё частью российскими силами, с остатками польских, – не имел отваги. В городе царило остолбенение у одних, у других – неописуемый, невыразимый запал.

Почти по принуждению, что авторитетом и именами стало во главе общества, схватило бразды правления, выпущенные из рук Константина. Думали тут ещё о каком-то перемирии, о переговорах, успокоении, когда молодёжь, кипя, уже к ожесточённой борьбе строилась. Великий князь скрылся в бедном домике на Мокотове. Варшава была в руках восстания, а оно само ещё не знало, что делать с собой. Только те, что совершили это чудо, верили в общую, народную войну за независимость. Скжинецкий, Хлопицкий, которые укрылись у приятеля, чтобы отгородиться от принятия участия, старшины в целом говорили «о раздвоенных мыслях поляков, о пролитии братской крови».

Были это слова оглашённых по городу плакатов и подписанных Чарторыйским, Радзивиллом, Кохановским, Пацей, Немцевичем даже.

Призывали к возвращению спокойствия и порядка.

Одно ничто тогда могло склонить весы на неожиданную сторону…

Но так же с каждой минутой запал горстки действовал широченным колесом, шел как пожар среди засухи, охватывал тех, кто часом назад верить в него не хотели.

Когда это происходило в городе, старый майор Руцкий, не зная ни о чём, пошёл именно в этот день в театр «Разнообразие», где среди других вдалеке и барона Хлопицкого увидел. Едва представление началось, когда Заячковский, комендант гауптвахты в Краковском, и Ёзеф Добровольский вбежали с обнажёнными шпагами, восклицая, что русские поляков вырезают.

В театре началась страшная паника. Руцкий с другими выбежал на улицу. Не мог понять, что делалось, не знал, куда направиться, и продрался, прислушиваясь к переполоху, выстрелам, пролетающим всадникам и каретам, к своему дому Герлаха.

В старом солдате начинала кипеть кровь, но его рука на много пригодиться не могла, и не знал, куда направиться. Добежав до ворот, он велел людям быть в готовности, как для дороги, упаковать вещи, а сам, схватив палаш, с которым всегда ездил, дрожащий, очутился во дворе. Тут из разных уст приходили самые разнообразные новости. Слухи, одни странней других, события, выдуманные самым дивным образом, особенные страхи пересекались и сбивались взаимно, оставляя после себя неопределенность, что в действительности происходило и стало.

Старец уже сам хотел пуститься на разведку, когда Людвик, высланный из-под Арсенала на Прагу, свернул к нему, объявляя ему, как обстояло дело, а вместе донося о раненом Каликсте, которого вместе с его неизвестным освободителем отнесли на улицу Святого Креста.

Старого отца туда, а ни куда-нибудь ещё призывала обязанность.

Он не знал, почему Каликста занесли в этот отвратительный дом, спешил тем больше, что хотел его оттуда как можно скорей вырвать и перенести к себе.

С этими мыслями, хотя переходить ночную улицу было не очень безопасно, о чём свидетельствовало множество трупов, взяв в руки саблю, майор пустился во Имя Божье.

Как он прошёл всю эту огромную улицу, в то время пустую и только пробегающую через рассеянные отряды, он сам не знал. Вёл его скорее какой-то инстинкт, чем сознательный ум. Остановившись у закрытых ворот, пытался распознать дом, не будучи уверенным, туда ли попал. Старик дрожал от пронизыващего холода, от волнения, не имея почти силы постучать.

Стоял бы, может, долго ещё, если бы не парень Арамовича, который уже четвёртый или пятый раз возвращался в гнездо, принося разные глупости, которые для мастера собирал по улицам от таких, как сам был, негодяев.

– А вы тут что делаете? – спросил он, подходя к майору.

– Я?! Не знаешь, принесли сюда кого-нибудь раненого? Ищу дом…

Парень, услышав какой-то неуверенный ответ, недоверчиво подскользнул к нему поглядеть ему в глаза, и молча начал присматриваться.

– Тогда вы, может, говорите о том паныче, что стоял на горке?

– А принесли его сюда? Он тут? – подхватил майор.

– А принесли и его, и старого Бреннера, который уже, возможно, умер.

– Я должен его видеть… этого молодого…

Челядник задумался и постучал, оба барабанили кулаками, согласно уговору, чтобы его узнали.

Ноинская, стоящая уже у дверки, тут же её отворила. Хотя была тёмная ночь, она сразу узнала майора.

– А! Милый Иисус! Это вы! Боже мой! Как раз сюда вашего сына недавно привезли. Бедняга… покалеченный, а что Бреннер… того уж нет. Невелика проблема, – добавила она тихо.

Старик, не отвечая ничего, как можно скорей прошёл через дверку и поспешил на верх.

Этот незнакомый человек, который, не спрашивая ни о чём, почти не в состоянии говорить, молчащий, скользнул в покой с саблей в руке – сначала всех испугал.

Прибежали Малуская и кухарка, остановились и вполне забылись, увидев его, хотели сразу убежать. Солдатская фигура, оружие, которое держал старик, отняли у них присутствие духа.

Майор стоял, оглядывался, и, смешанный, не мог найти слова. Глаза его блуждали по покою. Наконец, как бы восстанавливая утраченную речь, спросил тихо:

– Мой сын? Мой сын?

От этого голоса Каликст задвигался на постели, восклицая:

– Отец мой! Отец…

Юлия, которая была при умершем, встала и выбежала.

Майор измерил её сразу осоловелым взором. Видно было в этом взгляде впечатление, с каким пришёл, но фигура Юлии, выражение её страдающего лица, слёзы, которые по нему текли, заломанные руки, почти тут же изменили расположение майора.

Он ещё принадлежал к тому поколению, для которого в любом случае женщина была существом, которое охранять и уважать было обязанностью. Разоружил его этот светящийся красотой и благородством облик, на котором были одновременно вырыты страшная боль и какая-то гордость.

Юлия плакала по отцу, но его смерть, которая очищала память об умершем, была вместе утешением, этой смертью она могла гордиться.

Майор опустил голову и, молчащий, пошёл за движением её руки, указывающим ему ложе сына.

Юлия послушно шла за ним.

Остановившись рядом с Каликстом, хватая руки, протянутые к нему, старик громко расплакался и, не в состоянии к сдержаться, забыв о ранах, схватил его и обнял. Со склонённой на грудь отца головой Руцкий лишился чувств.

Бросились приводить в себя. Майор упал на стул и из его глаз покатились слёзы, которых глаза его давно не знали.

Едва придя в чувство, Каликст вскочил, восклицая:

– Отец! Ведь за нами победа?

На этот вопрос старик ответить не мог, не смел отрицать, кивнул головой.

– Я обязан своим освобождением… Бреннеру, – добавил живо Руцкий, – сражаясь при мне и со мной, он был ранен.

Юлия, которая стояла неподалёку, среди тишины добавила серьёзным голосом:

– Отец мой умер минуту назад.

Вдруг майор поднялся со стула, подошёл к ней и, взволнованный, как бы хотел расплатиться за несправедливое подозрение, пришёл пожать ей руку.

Уста Каликста как бы улыбкой открылись. Все замолчали и Юлия медленно вышла из покоя.

В этот момент как раз пришёл повторно доктор Божецкий, найдя ещё