усталости заключения и волнения, чем от исчерпания жизненных сил. Вскоре его привели в себя и положили у стены, но тут невозможно было его оставлять дольше, потому что уже напирала толпа и должны были его защищать. Царил ужасный переполох.

Каликст, едва открыв глаза, начал звать и просить, чтобы помогли раненому Бреннеру, который лежал неподалёку.

Мацек с Людвиком пошли его искать, и принесли едва подающего признаки жизни. Однако он ещё двигался, а уста вместо выражения боли имели какую-то особенную улыбку счастья и радости. Эти два раненых под Арсеналом могли быть подвержены новой опасности, а полезными тут уже не были. Мацек, откомандированный к первой каменице, в которую можно было пробиться, потому что всё были закрыты и заперты, нашёл несколько человек более отважной челяди и медика, который мог наскоро перевязать раны. Обоих взяли на транспорт. Бреннер вскакивал ещё, дышал, но, раненый в грудь, он постоянно плевал кровью, лилась ртом и не было надежды на спасение.

Нашли какой-то брошенный под домом воз, челядь положили в нём на солому раненых, и поехали не спеша к улице Святого Креста. Проехать к ней представляло некоторые трудности по причине, что нельзя было предвидеть, не встретят ли какого русского отряда. Каликст особенно для Бреннера просил и требовал, чтобы их туда отвезли. Он также, думая, что близок к смерти, ослабевший, желал по крайней мере увидеть перед смертью Юлию.

Людвик, стоящий у Арсенала со Школой Подхорунджих, хоть даже ради умирающего брата, двинуться не мог – минута была решающей, выехать отсюда – было дезертирством. Высланному Мацку повезло больше, чем думал, и ему срочно было сдать раненых – чтобы как можно скорее возвратиться и за всё время наградить себя, удовлетворить аппетит на русских.

Таким образом, медленно тронулась телега с незнакомыми людьми; можно было опасаться, как бы по первому знаку тревоги, бросив её на улице, они не убежали; счастьем, часть города, которой проезжали, была как бы опустошена, дома заперты, нигде света, окна тёмные, ставни тщательно закрыты – нигде живой души, даже признака жизни. Дотащились они так до улицы Святого Креста, прямо до маленькой каменички. Каликст, который сам ослаб, неустанно склонялся над Бреннером, изучая, довезут ли его живым.

Старик дышал, что-то бормоча.

Наконец остановились у ворот.

Всё казалось умершим – только в одном окне за толстой шторой мелькал едва заметный свет. Ворота были заперты, ставни – плотно закрыты, но эта видимая тишина и покой, как легко было догадаться, скрывали некоторое беспокойство и страх, который всех держал, разбуженных, на ногах.

Дыгас стоял с другой стороны у ворот. Ёзек Матусовой давно уже, схватив какой-то железный прут, и это удивительно, вылетел в город, двоих из челяди Арамовича также не было.

Люди начали сильно стучать в ворота. Сначала ни один голос не отозвался. После достаточно долгой долбёжки, когда челядь по-своему, по-мазовецки, начала ругаться, дверка боязливо открылась, и, задетая любопытством, превозмогающим страх, выглянула мастерова Ноинская.

Опасались нападения русских и резни; только убедившись, что дело было в чём-то ином, женщина, а за ней и Дыгас выбежали на улицу. Увидев раненых, которых узнали, скоро стали открывать ворота. Матусова, кухарка сверху, Агатка, Ноинская с Фрицком – все тиснулись к повозке, кроме осторожного ещё Арамовича, который всматривался издалека через полуотворённые двери и жены не выпускал.

Затем Ноинская побежала за огарком свечи и вернулась, прикрывая его ладонью; увидев окровавленную солому, уже побледневшего Бреннера, наполовину трупа, ослабевшего Каликста – крикнула, испуганная.

Тем временем Дыгас, не менее перепуганный, запер за вкатившейся повозкой ворота, а кухарка, рыдая, первая побежала на лестницу.

– Занесите меня на горку! На горку! – кричал Каликст ослабевшим голосом.

– Куда? Как? – прикрикнула Ноинская. – А там пусто, холодно, ни постели, ни матраса, не топили, как в псарне. Милый Иисус! Сколько крови! Сколько крови!

Она договаривала эти слова, когда сверху летя стремглав, с распущенными волосами, прибежала Юлия, увидела сначала Руцкого, а почти в то же время отца, которого поднимали с соломы. Она заломила руки и упала на колени.

За ней спешила тётка.

В первые минуты плач, волнение не давали подумать, что делать.

Юлия ломала руки.

– Отец!

– Мы вместе под Арсеналом были ранены! – сказал Руцкий. – Он мне двери тюрьмы отворил. Ему помощь более потребна… он потерял много крови…

– За доктором Божецким, кто в Бога верит! – крикнула Малуская. – Смилуйтесь…

– Несите на верх, – прибавила Юлия.

– Я сам дойду, может, – сказал Каликст.

Попробовал пойти, вытянутый из повозки, но вскоре должен был опереться о стену.

Бреннера впереди несли как неживого. Руцкого должны были взять под руку.

Так вошли на верх, пачкая кровью по дороге. Старика тут же отнесли на его кровать. Юлия шла при нём – обессиленного Каликста Малуская велела положить у себя. Едва он лёг, потерял сознание.

Покольку никто идти не предлагал за доктором Божецким, мужественная Агатка набросила платочек и побежала босой.

В покоях были слышны только плач и рыдание. Бреннер не подавал признаков жизни, бледное трупное лицо, открытые уста, поблекшие глаза, казалось, перестали смотреть навеки. Только ещё грудь поднималась незаметным движением, а из раны сочилась кровь.

Попытки Малуской привести Руцкого в чувство настолько удавались, что на какое-то время он восстанавливал сознание и снова впадал в беспамятство. После долгого, страшного ожидания вбежала Агатка, предшестующая Божецкому, которого не нашла сразу, счастьем, как бы специально, встретила его на улице.

Доктор тут же пришёл, неся, что было нужно, для осмотра ран. Случайно подошёл сначала к Каликсту, но тот, открыв глаза, спросил о Бреннере и рукой его к нему отослал. Когда доктор приблизился к его кровате, слегка отодвинув дочку, которая, опёршись на неё, плакала – уже жизнь как раз из груди улетела. Стоял, взяв руку, отпустил её, и отошёл, молчащий.

Это был труп, не нуждающийся уже в лекаре. Юлия поняла и, рыдая, осталась при останках, когда Божецкий потихоньку спешил к Каликсту. Не теряя времени, взялся его осматривать. Пулю с лёгкостью из руки достали, и хотя потеря крови была значительной, ничто не угрожало опасностью. С большим страхом он подошёл к боку, но и тут выстрел скользнул по рёбрам, задел и ободрал их, не нанеся смертельного удара. Доктор Божецкий вздохнул, давая знак головой Малуской, что обе раны угрожающими не были.

Молодой лекарь едва имел достаточно самообладания, чтобы выполнить обязанность, потому что мыслью и духом находился где-то в другом месте. Он не знал ещё, что случилось в городе и чем должна была окончиться эта страшная буря. Каждый далёкий отголосок волновал его и элекризировал.

Записав наскоро, что нужно было делать, он как можно скорей вскочил, обещая прийти, если жив будет. А кто в те времена был уверен, что доживёт до завтра?

Было два часа ночи и