– Ежов два страшных года руководил НКВД. Глеб помнил фотографии коротышки в «Мурзилке» своего детства. Говорили, при обыске в особняке карлика нашли порнографию и тотемы, от вида которых кровь текла из глаз энкавэдэшников.

Глеб задвинул ящик и прошелся к шкафу. Тисненые папки были подписаны: один, два, три, и так до сорока шести. Глеб взял последнюю папку. Акты, ведомости, форма…

«Нить пульпопровода, диаметром шестьсот миллиметров… дюкеры, патрубки для продувки… шпунты… нить повреждена, принять меры…»

Отчет датировался серединой июня. Неужели в течение месяца никто ничего не писал?

Спиной ощутив посторонний взгляд, Глеб повернулся к еще одним межкомнатным дверям. Тени колыхались, как волосы в воде, и преграждали путь к тумбе с водруженной на нее радиостанцией.

«Уходи отсюда!»

За стеной скрипнуло. Тени проползли по половицам. Глеб выдохнул, увидев Галю.

– Что тут?

– Ничего. Идем за вещами.

Они выскочили из мертвой, неприветливой конторы.

– Ты была права. Странное место. Как будто они перестали работать.

– Но они работают.

– Очень странно. Смотри!

Во дворе, у избы делал зарядку толстяк в спортивных трусах. Приседал, выставив перед собой руки.

– Это кто? Ярцев?

– Нет, это наш, москвич. Администратор Бубликов.

Завидя Галю и Глеба, толстяк подбежал к калитке.

– Галина Юрьевна! Я уж волновался, как вы.

– Все хорошо. Познакомьтесь, это – Глеб, журналист.

– Доброе утро. А я вот совсем один.

– А где музыканты?

– Ушли в поход.

– Как в поход? – вскинула брови Галя.

– Вот так. Меня не предупредив. Проснулся – никого.

– Погодите. Они с баянами своими ушли? А откуда вы знаете, что в поход, раз с ними не говорили?

– Так мне Ярцев сказал. Мол, они вдохновились тайгой и, раз уж все равно в Якутск не добраться, пошли на север. Ярцев им снаряжение предоставил. Сказали, вернутся к пятнице.

– Странно. Они вам точно ничего не говорили?

– Ни словечка.

– Так, может, вы к нам? – предложил Глеб. – В лагерь лэповцев? Надо, конечно, посоветоваться с бугром, но свободная койка есть.

– В палатку? – Бубликов замотал головой. – Это не для меня. Я лучше один, да на кровати. Вон Ярцев мне удочку обещал найти – буду рыбачить. А вы что тут делаете?

– Пришли чемодан мой забрать. Ладно, мы пойдем. Держитесь.

– Держимся, – вздохнул Бубликов.

Галя поманила Глеба к избе по соседству. В горнице она напряглась, внимательно изучая обстановку.

– Тут кто-то был. Предметы сдвинуты. – Она бросилась к чемодану, принялась перебирать вещи. Хлопнула крышкой, сжала кулаки. На щеках краснел полосами румянец.

– Что-то пропало? – озаботился Глеб.

– Да… мелочь, неважно.

Снаружи донеслось хрипловатое, распевное:

– Сидит Гитлер на березе, а береза гнется…

Галя щелкнула застежками чемодана, метнула взгляд в сени.

– Золотарев!

Глеб инстинктивно закрыл ее собой, встал между Галей и дверью. Голос становился громче:

– Посмотри, товарищ Сталин, как он нае… – В проходе возник человек в кепке. – Ой, Галь. Ты, что ли? А я думал, ты или не ты.

Помимо кепки, на человеке были заляпанные грязью сапоги, штаны галифе и застегнутый на все пуговицы френч. Именно таким его Глеб и представлял, слушая Галин рассказ. Мордочка грызуна, маленькие колючие глазки, кариозные зубы.

– Здравствуйте, – отчеканил Глеб.

– Хэллоу. Это значит «драсьте» по-американски. Золотарев, бригадефюрер этой шарашкиной конторы.

– Глеб Аникеев, журналист из Москвы.

– Из Москвы! – наигранно поразился Золотарев. – Шо вы говорите! Плодятся, как клопы. Шучу. Галь, – он на южнорусский манер смягчал букву «г», – а что это ты дома не ночевала?

– А вы мне кто? – вспылила Галя. – Представитель госорганов?

– Да я же просто… тревожусь… тайга все-таки. Медведи… – Он посмотрел на чемодан. – Куда-то намылились?

– Она пока поживет с нами, – сказал Глеб. – До отъезда.

– С вами – это с кем? – Золотарев был ниже Глеба, но, Глеб не сомневался, быстрее и сильнее. Он был вальяжен, разболтан. Он излучал угрозу. – С Союзом Журналистов?

– С лэповцами. У нас лагерь вверх по склону.

– Лагерь… – Золотарев цыкнул зубом. – Бывал я в лагерях. Не мил тебе, значит, товарищ артистка, наш прием. Не пришлись мы тебе по сердцу, а?

Повисла неловкая пауза, которую сам же Золотарев и прервал.

– Шучу! Советский человек – свободный человек. Хочет – в лагерь, не хочет – в лагерь. Будьте здоровы.

Глеб и Галя двинулись к выходу.

– А, еще, – вспомнил Золотарев. – Вы перед отбытием непременно зайдите к Ярцеву. Не сейчас, а когда на материк соберетесь. Надо бумаги подписать. – Он резко тыльной стороной ладони хлопнул Глеба по плечу. Глеб весь сжался. – Слышишь, бюрократию развели, да? Без бумажки мы букашки. – Колючки глаз впились Глебу в лицо. – Оберегай ее, товарищ журналист. Она у нас талант.

– До свидания.

– Не поминайте лихом. И непременно, слышишь, Галь, непременно потом к Ярцеву.

На улице Глеб вдохнул полной грудью, словно воздух избы был загрязнен присутствием гнусного бригадира.

– А я тебе говорила.

Золотарев вышел на крыльцо, руки в карманы, колесом грудь. Администратор куда-то пропал, но по траве к бригадиру ковыляла женщина средних лет, широкоплечая и широкозадая.

– А! Стешка! – Золотарев заулыбался. – Стешка, говна поешь-ка.

Не обращая на москвичей внимания, женщина прошла мимо.

– Ты чего расфрантился? – буркнула Золотареву.

– Тебя кадрю, красотка.

– Договоришься ты у меня, гандон.

Голоса утихли за поворотом. Галя и Глеб срезали – между изб, по бурьяну – и вырвались из поселка.

– Какие милые люди! – пробормотал Глеб. Он нес Галин чемодан.

– Скажи! Может, хочешь остаться, пообедать с ними? Начальник Ярцев – потрясающий собеседник.

– Воображаю, какой у них главный…

– Ярцев – не главный. Главный – Золотарев. У меня от него волосы дыбом.

– Обыкновенное хамло, – слукавил Глеб. – В контору их перед отбытием я тебя, естественно, провожу.

– Ты – настоящий мужчина. – Галя пожала Глебу руку. Женщины уже говорили ему эту фразу, и всякий раз на душе становилось гадко. Вот и нынче перед внутренним взором всплыли проклятая церковь, оскверненные иконы, шершни, и двенадцатилетний Глеб опять улепетывал от попа, бросив мертвого друга в логовище Азатота.

«Считаешь, нас уничтожит какой-то взрыв? – насмехался деревянный Иисус. – Мы все еще там, в поле. Мы знаем, что ты – жалкий трус».

Глеб отмахнулся от невесть откуда взявшейся мошкары. Сменил тему, заговорил о кино. Спустя четверть часа Галя сказала, нахмурившись:

– Мы не туда идем. Ребята на северо-западе.

Среди бела дня сгустились сумерки. Тайга по дороге к лагерю не была густой: малорослый ерник, прореженный каменистыми россыпями и опушками. Но сейчас путники очутились в дремучем лесу. Лиственницы росли из зыбкой, болотистой почвы. Редкие прогалины блестели слоем воды.

Глеб чертыхнулся.

– Я по деревьям ориентировался. Юг – кроны пушистее. Север – мох.

Теперь он прекрасно видел, что мох здесь растет со всех сторон искривленных