со вкусом рассказывал в обществе о чудесах и о всеведении Тибета. Почти неизбежная тяга к мистике, сопровождающая агонию. (Комментарий, сделанный в 1990-х: Вот и А. Н. Яковлев пришел к буддизму.)

Даже те небольшие знания, которые мы приобрели, как правило, нас ни к чему не обязывают. В новых оценках мы исходим не из новых знаний, а из новых позиций.

Архиидейная орхидея – молодая пригожая функционерка.

Коллективистская суть религии. Она всегда в конфронтации с личностным началом. Вот почему в конце концов монопольная партия сочла возможным сотрудничество и даже союз с церковью.

Чем внимательнее читатель, тем сложней его отношения с автором. Сплошь и рядом автор пишет одно, читатель вычитывает другое. Авторская стилистика скрытого внушения сталкивается с читательской стилистикой декодирования.

Характер – это позвоночник таланта.

Ленин говорил, что «раб… который оправдывает и прикрашивает свое рабство… есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам». Стыдно быть рабами царизма, можно и лестно быть рабами партии. Естественно, его ленинской партии.

Унылый субъект – в глазах геморрой.

Опричник-отличник.

За плохой вкус власть предлагает хорошие деньги. Да и дешевый оптимизм дорого стоит.

Паскаль мог сказать: «Я ненавижу свое „я”». Люди, устроенные попроще, находят для ненависти иные объекты.

Как больно сегодня думать о том, что знаменитую строку «я тот, кого никто не любит» произнесли с одинаковым правом и Демон, и автор «Демона».

У каждого свой путь к освобождению. Исихаст уходит от мира, солипсист – от среды, народолюбец начала века искал свободы в причащении к массе, то есть отказе от тяготившей индивидуальности. Душа, отрекающаяся от себя самой, причем отрекающаяся с упоением. Сия коллективная модель свободы потом незаметно стала проверенной моделью личной безопасности – ведь репрессируют вышедшего из толпы, а не того, кто в ней укрылся.

Так нелегко умереть из-за женщины, когда с ней хочется жить.

Кокетке – независимо от ее пола: «Hubsch bist du nicht, aber – dumm!»

Ничто так не радует в художестве и не имеет такой цены, как догадка!

Эсхил был актером (корифеем из хора). И он, и Шекспир, и Мольер были, что называется, средние актеры. Естественно. Слишком много понимали и знали.

Сколько репутаций и мифов разрушила бы свобода творчества! (Комментарий, сделанный в 1990-х: Так и вышло. Когда это произошло, все эти голые короли завыли от ужаса, бешенства и злобы.)

Любовь – это единственная возможность забыть о себе.

Когда возникает это коварное ощущение завершенности, необходимо найти в себе силы сделать следующий шаг – тут-то и может дохнуть художеством.

Немецкий романтизм – полет в пределах. Парение в определенных границах.

Есть ли смысл в обличении власти, которой все про себя известно и про которую все известно?

Сальвадор де Мадарьяга приписывал полякам «хорошее чувство абсурдного», которое объяснял отсутствием фатализма. Чем дольше живешь, тем отчетливей видишь, что «чувство абсурдного» планетарно. Стоит разобраться и в том, насколько присутствие фатализма нивелирует нашу склонность к абсурду, – похоже, оно с ним примиряет.

Интерлюдия

Не так важна подлинная цена того или иного события – важно то, как ты его ощущаешь в тот миг, когда оно происходит. Помню раннюю осень 1961-го, перетекание сентября в октябрь, день был на удивление теплый, настоящее бабье лето. Вышел я из здания МХАТа, только что отдав свою пьесу «Друзья и годы» для постановки. И сразу столкнулся с актрисой Е. П., которая знала, чем был я тут занят. «А славно жить?» – спросила она. Что-то, видно, посверкивало в моих глазах. И МХАТ в ту пору уж был не тот, и пьеса была не бог весть что, а вот поди ж ты! – все это значило нечто существенное для меня. А Камергерский был голосист и, как нарочно, весь залит солнцем. «А славно жить…» Все так и было.

Кичиться бедностью – такая же пошлость, как чваниться своим богатством.

Академики Раушенбах и Волькенштейн выступили с заявлением, что призыв студентов с последующей двухгодичной службой отрицательно сказывается на их развитии и ограничивает в дальнейшем их интеллектуальную отдачу. Двое генералов выступили с возражением: ряд видных военных, и мы в том числе, сначала служили долгое время и лишь потом взялись за учебу – как видите, степеней достигли, что аттестует наш интеллект. Аргументация эта так трогательна, что в полном смысле обезоруживает.

Привлекательные идеи, как правило, самые опасные. Кровавая идея свободы. Безумная идея равенства.

Во время проповеди творит священник, во время исповеди – прихожанин. Я полагаю, что у второго больше шансов оказаться художником.

Патриотический обед на дворянских выборах в Туле. На обеде присутствует Толстой. Выступает главный оратор: «За веру мы готовы на костер, за отечество – на плаху, за царя – на смерть…» Толстой – хмуро: «А за гривенник – на все». Знал, как дешевы клятвы. Дешевле гривенника.

Сколь ни странно, именно нетерпимость придает мысли законченность.

Иногда расставаться со старым врагом еще грустней, чем со старым другом.

Взял слово и, подержав его, передал другому.

Множество русских писателей (и такие, как Блок) кажутся нынче столь недалекими рядом с Буниным и Булгаковым. Бесспорно, и тот и другой раньше прочих поняли всю самоубийственность воинствующего эгалитаризма, но прежде чем восхититься их зоркостью, вспомним еще об их брезгливости, об их врожденном антидемократизме. Иной раз общественные пристрастия почти заменяют силу прозрения.

Критик дал произведению «год жизни». Но дело ведь скорее не в том, забудут ли его через год. Важно, вспомнят ли через сорок лет.

Блок назвал Александра Бенуа, как известно, «жизнерадостным трупом». Бенуа, естественно, я не знал, но зато весь мой век в литературе (во всяком случае, до сих пор) благополучно прошел среди этой жизнеутверждающей мертвечины.

Тоска, должно быть, – служить оракулом!

Обольститель начинает письмо: «О, предмет моего домогательства!»

(Апрель 1982 г.) Главная мысль моего «Странника»: народная идея – величина капитальная, можно даже сказать – постоянная, ибо это идея не политическая. Национальная идея – подвижная, гибкая, неустойчивая, глубоко идеологизированная. И политическая по определению. Мораль ее всегда относительна. Народ тяготеет к приумножению, к вбиранию разнообразных этносов, нация хочет отсечь чужаков и оградить себя от мира. Обе идеи могут совпасть только в своей исходной точке. Развиваясь – расходятся и отдаляются. Как иначе, если в основе первой – всегда утверждение всеобщности, в основе же второй – исключительности. Первая – это здоровье