иду не спеша, стараясь не нарушать царящую здесь тишину. Я навострил уши, рассчитывая услышать ехидный смех Ру или, может быть, его резкие слова. Но вокруг тихо, только стрекочут цикады на деревьях, да ветер шелестит листьями. Небо темнеет вместе с заходящим за горизонт солнцем, и, пока я иду к входу в пещеру, обзор становится все хуже и хуже. Обычно мы встречаемся прямо перед ней, но могло быть, что сегодня они переместились подальше внутрь.

Сердце бьется медленно и ровно: я давно научился контролировать его ритм, еще когда мой дядя рассказывал, как это приятно – ощущать его ускорение под своими ладонями.

Что-то не так.

Слишком уж тихо. Подошва ботинка задевает что-то твердое, и я замираю и смотрю вниз.

В глаза бросается яркий отблеск.

Я вдыхаю, сердце сбивается с ровного ритма.

Садясь, я сметаю ветки и хрустящие листья и нахожу знакомую мне вещь ослепительно-красного цвета.

Рубинового, если точнее.

Сердце уходит в пятки.

Нет.

Я выпрямляюсь и тянусь за спину, чтобы достать пистолет. Живот сводит от напряжения, пока я сжимаю в руках сделанную на заказ зажигалку Ру. Я подхожу ближе к краю пещеры и останавливаюсь.

В ушах стоит такой гул, что я почти не слышу грохот пистолета, упавшего на землю.

Прямо передо мной лежит Ру. Его тело привязано к дереву, из его рук и ног торчат гвозди, а торс рассечен прямо по центру.

По венам струится лед, оголенные нервы гудят, как неработающий телевизор. Ноги словно налились свинцом, но я осторожно продвигаюсь вперед, чувствуя острое желание бежать в противоположную сторону. Хочется отмотать время назад, чтобы исправить эту ошибку.

Глубоко дыша через нос, я сглатываю, сдерживая плотный комок в горле, и поднимаю подбородок, оценивая травмы.

Его глаза открыты и налиты кровью – те же самые глаза, которые дарили мне доброту, когда я был маленьким мальчиком, привыкшим видеть лишь жестокость.

Губы его тоже открыты, те самые губы, которые научили меня никогда не сдаваться. Те самые, которые говорили мне, что я ему как сын.

В груди клокочет так сильно, что меня выворачивает наизнанку, меня сгибает пополам, и я упираюсь руками в колени, пытаясь сдержать истерический приступ.

Потихоньку я выпрямляюсь, переводя взгляд на разорванную плоть его рук – тех самых рук, которые научили меня владеть ножом и стрелять из пистолета. Те самые, что спасли меня от многолетних мучений, что причиняли мне зло, которое даже я теперь не в силах постичь.

Меня снова подташнивает, и я отворачиваюсь, раздувая ноздри и пытаясь подавить прилив воспоминаний, стремящихся вырваться на поверхность. Но теперь уже слишком поздно: осознание и горе обрушивается на меня подобно урагану, но разум не может поверить в то, что этот растерзанный труп, лежащий передо мной сейчас, был человеком, что научил меня всему.

Человеком, который защищал меня от кошмаров.

Я подхожу ближе, ноги то и дело норовят споткнуться о землю, руки трясутся, пока я добираюсь до дерева. Ботинок поскальзывается в луже, забрызгивая брюки. Я замираю, глядя на кровь – жизненную силу единственного человека на этой земле, который настолько переживал за меня, что принял к себе. Жжение в сердце разгорается, царапая горло и заливая глаза. Слезы стекают по лицу и капают с подбородка, а зияющая дыра в груди трещит и содрогается, отчего кажется, что мои внутренности вот-вот разорвутся на части.

От запаха металла в горле разливается желчь, но я не обращаю внимания на зловоние: я тянусь к гвоздю, вбитому в левую руку. Он скользкий, покрытый засохшей кровью, и когда я усилием воли вытягиваю его, тошнотворный звук, с которым металл отделяется от плоти, способен вывернуть наизнанку даже самый крепкий желудок.

Я разглядываю гвоздь на ладони – ощущение такое, будто его вбивают в меня. А тем временем что-то мрачное и очень тяжелое проникает сквозь образовавшиеся пустоты, скользит по коже и обвивает шею, словно петля.

И когда я усилием воли заканчиваю с остальными конечностями, а его тело сползает с дерева и падает на землю, я понимаю, что даже разбитые сердца могут разбиться еще больше.

Потому что мое только что превратилось в пепел.

Его не прости умертвили.

Его выпотрошили и бросили на съедение животным.

Но я хуже любого дикого зверя, обитающего в этих лесах, и буду охотиться за каждым, как за добычей, купаясь в их крови и танцуя под их крики, пока они не раскаются в своих грехах.

Я скрежещу зубами с такой силой, что челюсть клацает, зрение мутнеет, а в груди поселяется глубокая боль.

Я мог это предотвратить.

Но я был с…

Венди.

Я устремляю взгляд к небу, мысли разлетаются на миллион осколков, и я задаюсь вопросом, не замешана ли в этом она. Знала ли она, что, пока она отвлекает меня, ее отец сможет пробраться сюда и в очередной раз забрать то единственное, что для меня важно.

Его Маленькая Тень.

Слова Джорджа, пекаря, всплывают у меня в голове, только на этот раз я смотрю на них под другим углом. Голова прояснилась, она больше не затуманена похотью к женщине, у которой та же ДНК, что и у человека, ответственного за большую часть моих страданий.

«Это… это была женщина. Сказала, что в городе новый босс».

Потрясение пронзает меня, как электрический ток, и сталкивается с кипящей яростью, образуя вспышку гнева, которая бьет по венам и вырывается из пор.

Желчь дразнит заднюю стенку горла.

Я решил, что это Тина, помощница Питера. Но в тот день там была Венди. Именно она. Я делаю глубокий вдох.

Рукой, обтянутой перчаткой, я провожу по пересохшим губам.

– Им это не сойдет с рук, – голос надламывается. – Они ответят за каждую минуту боли, которую ты пережил.

Большим пальцем я стираю грязь с надписи на зажигалке, все еще крепко зажатой в моей ладони.

Прямо, до самого утра.

Глубоко вздохнув, я открываю ее. Щелчок крышки и треск пламени – единственные звуки в нависшей тишине, если не считать беззвучных криков, рвущихся из самых недр моей души.

– Покойся с миром, друг.

Меня пронзает острая боль, когда я бросаю зажигалку на опавшие листья, наблюдая, как они загораются и распространяют пламя. Оно медленно поглощает тело Ру.

Глава 25

Венди

В самом центре кухонного острова стоит одинокий унылый кекс, покрытый белой глазурью и разноцветной посыпкой, которая выглядит неуместно в таком сером и пустом доме. С момента отъезда Джона прошло три дня, и