В сорок втором году Толику Тарасюку былодесять лет. Отец его сгинул на фронте, а мать погибла в заложниках. Мальчонкаприбился к партизанскому отряду. В белорусских лесах было много таких отрядов:треть бойцов, а остальные — семьи из сожженных деревень.

Мальчишки любят воевать. А солдаты, любя их,ценят их отчаянную лихость. Этот же, маленький и тихий, был просто прирожденнымбойцом: рука тверже упора, и глаз как по линейке. И полное отсутствие нервов.Из винтовки за сто метров пулей гвозди забивал.

Использовали иногда пацанов для связи иразведки. Но талант Тарасюка котировался выше. И ему нашли особое место вбоевом расписании.

Сейчас плохо представляют себе жестокости тойвойны. Если немцы расстреливали, вешали и сжигали в домах, то партизаны захваченныхпленных, например, обливали на морозе водой и ставили ледяные фигуры спротянутой рукой в качестве указателей на дорогах, а в рот всовывалисьотрезанные части, и табличка на груди поясняла: «Фриц любит яйца».

Основным партизанским занятием было грабитьсклады: продовольствие, амуниция, оружие — сочетание самоснабжения с урономврагу. Еще полагалось взрывать железные дороги и мосты. Все это охранялось. Априступить к делу возможно только без шума. Поэтому умение снимать часовыхособенно ценилось.

Полосы отчуждения перед немецкими объектамибыли наголо очищены от леса, и подобраться незаметно практически исключалось. Аблизко часовые не подпускали никого ни под каким предлогом.

И вот брел откуда-то маленький плачущиймальчишка, кутаясь от холода в большой не по росту ватник. Завидев часового, онжалобно просил: «Брот, камарад, брот!..» и показывал золотые карманные часы —отдает, значит, за кусок хлеба. Часовому делалось жалко замерзшего голодногоребенка… и, похоже, часы были дорогие. Он оглядывался, чтоб не было начальства,подпускал мальчика подойти, и брал часы рассмотреть. Мальчик, качаясь отслабости, на миг прислонялся к нему и через карман ватника стрелял в упор измаленького дамского браунинга.

Приглушенный одеждой хлопок был почти неслышен.Пистолетик был маломощной игрушкой. Крохотную никелированную пульку требовалосьзагнать точно в центр солнечного сплетения. Поднимать руку до сердца — долго имешкотно, немец мог успеть среагировать.

Часовой оседал, убитый наповал. Надо былопридержать его каску и автомат, чтоб не брякнул металл при падении.

И этот десятилетний (через год войны — ужеодиннадцатилетний) мальчик снял таким образом двадцать восемь часовых. Не увсякого орденоносца-снайпера на передовой был такой счет.

Лишь раз рука его дрогнула. Немец былнемолодой, очкастый, из тыловых охранных частей. Не снимая правой руки с ремнякарабина за плечом, левой он отвел часы и вытащил из кармана шинели завернутыйв вощаную бумажку кусок шоколада. На левой руке не было мизинца. Мальчикневольно задержал взгляд на этой беспалой руке с шоколадом, и выстрел, кажется,пришелся не совсем точно. Глаза немца, вместо того чтобы сделаться неживыми,закрылись, он сложился и упал. Но лежал без движения, а партизаны из укрытияуже подбегали беззвучно, и сознаться в своем сомнении, править контрольнымвыстрелом мальчишке было стыдно, мешало бойцовское самолюбие профессионала:нечистая работа.

В сорок четвертом — Десять Сталинских Ударов!— Советская Армия освободила Белоруссию; при расформировании отряда командирпредставил его к ордену Красного Знамени. Но наверху сочли, что это — жирнопацану будет, и ограничились медалью «За Боевые Заслуги».

С этой медалью он пришел в детский дом, чтобыпосле трехлетнего перерыва пойти в школу, в третий класс.

Он навсегда привык чувствовать себя совершеннораскованно в любой аудитории — равный среди первых, партизан, а не тыловаякрыса. Учиться хуже кого бы то ни было не позволяла гордость, детский мозгнаверстывал упущенное: после семилетки он окончил десять классов.

Военрук же в нем просто души не чаял и прочилв отличники военного училища: прямая дорога!

Он ступил на прямую дорогу — пробыл в военномучилище неделю, нюхнул казармы, побегал в кирзачах на зарядку, собрал свойчемоданчик и известил начальство, что эта бодяга — не для него. Воевать — этода, с радостью, пострелять — всегда пожалуйста. А уставы пусть зубрят и строемв сортир маршируют те, кто пороха не нюхал. Ему не нравится.

— А что тебе нравится? — спросил бравый полковник,с сожалением листая его личное дело.

— Стрелять, — откровенно сказал Тарасюк.

— В кого ж ты нацелился сейчас, в мирноевремя, стрелять?

— Ну… нашлось бы. Мне вообще оружие нравится.

— Так может, тебе надо учиться на инженера иидти работать на оружейный завод? Так, что ли?

— Оно мне нравится не в смысле быть оружейныммастером… еще не хватало! я бойцом был, а не ремонтником. Вообще нравится… делос ним иметь.

— И как же ты хочешь иметь с ним дело?

— Вы стрелять умеете?

Задетый фронтовик-полковник повел зарвавшегосямолокососа в тир, довольный случаю. И там из своего вальтера в генеральскомхромированном исполнении (трофейные пистолеты у офицеров еще не изъяли)исправно выбил 29.

— Хорошие у немцев машинки, — заметилвоспитуемый курсант. — Но для дела я предпочитал чешскую «Шкоду» — в рукеудобнее, и скорость у него выше: через пряжку ремня навылет бил! Пуля стеклопроходит — даже трещинок нет, ровная такая дырочка. — Он принял поданныйрукоятью вперед, по правилам хорошего тона, вальтер, и оставшиеся в обойме пятьпуль посадил одна в другую.

— Ну ты бля ничо, — сказал полковник.

— У американского кольта-32 скорость самаявысокая, — продолжал Тарасюк. — Что входное отверстие, что выходное. Черезбумагу стреляешь — лист не шелохнется, кружочек как вырезан. Хотя корольточности и боя, конечно, маузер, но стволина такая, и магазин, — громоздокслишком.

— Подкованный курсант, — признал полковник. —Все, или еще что имеешь доложить?

Поощренный Тарасюк вольно расстегнулворотничок гимнастерки.

— Вот это, к примеру, не нож, — охотно вел онлекцию, ткнув пальцем в штык-нож, болтающийся на поясе сержанта-дежурного.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? —сказал сержант. — Дайте мне молодого для уборки помещения — к подъему верну какшелкового! умный…