сложный двенадцатый класс. Проблемы начались еще в восьмом, и не где-нибудь, а на молодежном шабатоне. Раз в году ученики с пятого по восьмой классы проводят шабат в школе, ночуют в классах, вместе едят и молятся. Разумеется, мальчики и девочки спят отдельно; раввины составили расписание для патрулирования коридоров. Но девочки все же проскользнули мимо рабби Горовица, и, хотя он клялся, что не спал на посту, всем известно, что он не слишком-то ответственный. Они пробрались в крыло, где спали мальчики. Кто знает, что там было на самом деле, может, они просто болтали, как позднее уверяли девочки, но доходили сведения об играх в «правду или желание», в «бутылочку» и бог знает что еще.

Мы никак такого не ожидали и долго еще потом продолжали обсуждать. Следует ли детей наказать? И если да, то кого? В результате директор вызвал к себе в кабинет зачинщиц (не будем называть, хотя всем известно, что среди них были Шира Фельдман и Илана Зальцман) и прочел им нотацию о том, что значит быть хорошей еврейской девушкой, о послушании, и уважении, и скромности, и святости. Мы надеялись, что никогда больше не услышим о подобном поведении.

Но это было только начало. Каждый год ознаменовывался новым скандалом: смешанная вечеринка у бассейна в доме Бернеров, когда Рут и Якова не было в городе, про которую стало известно только потому, что мимо случайно проходила Ципора Ньюбергер. На следующий год Илану Зальцман и Натана Риза застали целующимися за синагогой во время субботней вечерней молитвы. Ну и еще, конечно же, окурки и пивные бутылки, обнаруженные Бекки Фельдман в мусорном контейнере.

В то утро старшеклассницы гуськом зашли в класс рисования в сопровождении Йохевед Абрахам, учительницы иврита. Она была не замужем – ей исполнилось двадцать девять, и она наконец-то вернулась домой, бросив попытки найти подходящую пару в Нью-Йорке. Девочки не носили форму, как в младших классах, – это тоже было одно из недавних нововведений, чтобы их задобрить, – но кое-какие правила все же сохранялись: юбки ниже колена, вырез выше ключицы, рукава до локтя, никаких надписей на блузках, ничего вызывающего. И все же они умудрялись выглядеть очень стильно. С темными юбками они надевали грубые туфли на толстом каблуке, длинные серьги, джинсовые куртки и серебряные браслеты, позвякивавшие при ходьбе.

Бат-Шева смотрела, как они рассаживаются. Она пыталась встретиться с кем-то глазами, установить дружеский контакт. Она не потрудилась одеться, как остальные учителя: даже преподаватели неевреи носили строгую одежду. Ее платье не было прямо-таки нескромным, но явственно выделяло ее среди прочих. Оно свободно висело и все было усеяно полосками, крапинками и цветками всех мыслимых оттенков, ее собственное многоцветное одеяние. Девочки взирали на Бат-Шеву пустыми глазами, как и на всех своих учителей, и перешептывались, прикрывая рот ладонью.

– Если они считают, что это заставит нас полюбить школу, значит, они просто совсем не соображают, – прошептала Шира Фельдман.

– Разве это не твоей мамы идея? – спросила Илана Зальцман. Ее мать сказала, что Мими Рубин вместе с Бекки Фельдман придумали позвать Бат-Шеву преподавать.

– И что? Моя мать больше других не соображает, – ответила Шира. Не первый раз здесь что-то придумывали, чтобы заинтересовать девочек, и Шира давно перестала надеяться, что что-то в самом деле переменится к лучшему.

– И об этом я наслышана, – согласилась Илана и легла головой на парту. Она была без сил, допоздна проболтав по телефону накануне ночью, хотя мать тысячу раз предупреждала, что надо ложиться спать пораньше, что пора начинать учиться всерьез, что они не хотят повторения прошлого года. Илана эту песню знала наизусть. Мать имела в виду ужасные оценки, которые она наполучала по всем предметам. Но ей было тяжело собраться. Какой смысл в учебе? Она же не поступит в хороший колледж. Скорее всего, проучится год-другой в семинарии в Израиле, потом выйдет замуж и родит детей. Она понятия не имела, хочет ли сама такой жизни, но точно знала, что от нее ждут именно этого.

У Бат-Шевы были большие планы, и она не желала терять время. Она раздала листы бумаги и пастель.

– Я хочу, чтобы вы нарисовали автопортреты, – заявила она. – И не хочу, чтобы вы смотрелись в зеркало. Просто нарисуйте, как видите себя в своем воображении. Можно нарисовать себя целиком или только часть, а можно – какую-то черту характера, которую вы считаете у себя главной.

Девочки уставились на белые листы бумаги. Они привыкли к более конкретным заданиям: написать рецензию на прочитанный роман, перевести страницу Хумаша, выучить новые слова на иврите. Вдоволь нашептавшись, они приступили к делу. Нехама Шейнберг нарисовала чуть не на весь лист два глаза, а внутри них – свои самые любимые вещи: пару коньков, музыкальные ноты и пианино. Хадасса Бернер изобразила себя в виде цветка в саду роз и фиалок. Но большинство девочек просто сидели и, переглядываясь, строили недовольные гримасы. Шира Фельдман сделала несколько мазков и вперилась в Бат-Шеву, желая вызвать ее на конфликт: таким макаром она довела уже не одного учителя. Шира ждала, что Бат-Шева отреагирует, как и они: выгонит из класса, отправит к директору поговорить о ее плохом поведении или, как в одном печально известном случае, прилюдно разрыдается.

Но Бат-Шева в ответ улыбнулась и оглядела девочек, которые оторвались от рисования и замерли в ожидании, чем все это закончится. Она уселась на край стола, болтая ногами и как будто вовсе не заботясь о своем учительском авторитете.

– Не получается, да? – спросила Бат-Шева. – Я вас не виню. Я же новый учитель, и вам непонятно, почему меня надо слушать. У вас, конечно же, множество вопросов о том, кто я такая. Ну так я позволю вам расспросить меня обо всем, что вы хотите знать.

Девочки молчали: их так легко на эту липовую свойскость не купишь.

– Не стесняйтесь. Не каждый день выпадает такой шанс. Могу поспорить, рабби Фишман не разрешает спрашивать себя о том, что вам про него любопытно.

Девочки нервно захихикали, но продолжали отмалчиваться.

– Если вы меня ни о чем не спрашиваете, тогда я сама стану задавать вопросы, – сказала Бат-Шева, но девочки молчали.

– Ну хорошо, все встали.

Девочки воззрились на нее.

– Я серьезно, – повторила Бат-Шева. – Все встали и идем со мной.

Они неохотно последовали за ней вон из класса, по коридору, через задние двери – прямиком на площадку за школой. Бат-Шева остановилась на дальнем конце, откуда их хуже всего было видно из окна директора.

Она опустилась на траву, а девочки выстроились вокруг и смотрели на