– А ваш… приемный отец? – небрежно продолжила она. Кстатисказать, она так и не выяснила, при каких обстоятельствах у Эраста появилсястоль необычный пасынок. Может быть, в результате брака с японкой? Эту тему онарешила исследовать позже.

Михаил Эрастович подумал-подумал и ответил:

– На моей памячи не быр.

– Вы давно его знаете?

– Борьсе торицачи рет, – просиял собеседник. К его нечистой,но совершенно понятной и почти правильной русской речи Элиза быстро привыкла.

Она повеселела: значит, Эраст (ему ведь около сорока пяти?)никогда женат не был. Почему-то это ее обрадовало.

– Что же это он не женился? – развивала она тему дальше.

Круглое лицо японца обрело важность. Он потер на макушкещетину (Штерн велел ему для роли не брить голову, это-де неромантично):

– Не мог найчи зеньсину, досутойную его. Так мне самговорир, много раз.

Надо же, какое самомнение! В голос Элизы прокраласьязвительность:

– И что, усердно искал?

– Очень сирьно старарся, – подтвердил Михаил Эрастович. –Много зеньсин хотери с ним зеничься. Он пробовар-пробовар – спрасивар меня: какчебе, Маса? Нет, говорю, недосутойная. Он сограсярся. Он вусегда меня срусяет.

Элиза вздыхала, принимала к сведению.

– Многих, значит, перепробовал?

– Отень! Быри настоясие принцессы, быри реворюционерки. Однизеньсины быри как ангер, другие хузе дьявора.

– Красивые? – забыла она об осторожности. Больно ужзахватывающий получился разговор.

Маса (это имя, пожалуй, шло ему больше, чем «Михаил Эрастович»)как-то странно поморщился.

– У господзина суторанный вкус. – И, как бы спохватившись,поправился. – Отень курасивые.

И даже показал, какие именно красивые: с огромным бюстом,полными боками, широченными бедрами, большими щеками и маленькими глазками.

У Фандорина действительно странные пристрастия, делалавыводы Элиза. Он любит крупных, я совсем не в его вкусе.

Тут она призадумалась, загрустила, и беседа окончилась.Элиза даже не спросила, почему Маса называет Эраста «господином».

Однако при более близком знакомстве обнаружилось, что не всесведения, полученные от японца, следует принимать на веру. Партнер по ролиоказался не дурак приврать – или, во всяком случае, пофантазировать.

Когда, в результате сложных маневров, Элиза вновь навеларазговор на Эраста и спросила, чем он, собственно, в жизни занимается, Масакоротко ответил:

– Супасает.

– Кого спасает? – изумилась она.

– А куто попадзётся, того и супасает. Иногуда родзинусупасает.

– Кого?

– Родзину. Россию-матуську. Раз дзесячь узе супас. И разатори-четыре супас весь мир, – ошарашил ее Маса, сияя обычной своей улыбкой.

Так-так, сказала себе Элиза. Не исключено, что сообщение пропринцесс с революционерками из того же разряда.

Сентябрь подошел к концу. Город пожелтел, пропитался запахомслез, печали, умирания природы. Как это совпадало с состоянием ее души! Поночам Элиза почти не спала. Лежала, закинув руки за голову. Бледно-оранжевыйпрямоугольник на потолке, проекция подсвеченного фонарем окна, был похож накиноэкран, и она видела там Чингиз-хана и Эраста Петровича, гейшу Идзуми ияпонских убийц, бледные образы прошлого и черноту будущего.

Во вторую ночь месяца октября очередной такой «киносеанс»закончился потрясением.

Как обычно, она перебирала события дня, ход сегодняшнейрепетиции. Посчитала, сколько дней не видела Фандорина (целых пятнадцать!) –вздохнула. Потом улыбнулась, вспомнив очередной скандал в труппе. Кто-то опятьнахулиганил, сделал дурацкую запись в «Скрижалях»: «До бенефиса семь единиц».Когда она появилась, неизвестно – в журнал давно не заглядывали, поскольку небыло спектаклей. Но тут Штерну пришел в голову какой-то «феноменальногениальный афоризм», он раскрыл книгу – а на странице за 2 октября грубыекаракули химическим карандашом. Режиссер закатил истерику. Мишенью сталапочтенная Василиса Прокофьевна, которая как раз перед этим вспоминала, какиевеликолепные бенефисы бывали у нее в прежние времена: с серебряными подносами,с шикарными адресами, с тысячными кассами. Вообразить, что Регинина тайком отвсех слюнит карандаш и выводит в священной книге кривыми буквами хулиганскиеписьмена, мог только Ной Ноевич. Как же потешно он на нее наскакивал! А какгромоподобно она возмущалась! «Не смейте меня оскорблять подозрениями! Ногимоей больше не будет в этом вертепе!»

Вдруг на потолочном «экране», куда рассеянно глядела Элиза,появились две огромных черных ноги и закачались туда-сюда. Она взвизгнула,рывком сев на кровати. Не сразу догадалась взглянуть в сторону окна. А когдапосмотрела, страх перешел в бешенство.

Ноги были не химерические, а совершенно настоящие, вкавалерийских сапогах и чикчирах. Они медленно опускались, о них бились ножнышашки; вот появился задравшийся доломан, и, наконец, весь корнет Лимбах,спускающийся по веревке. Недели две, после того случая, он не появлялся –должно быть, сидел на гауптвахте. И вот снова заявился, как лист перед травой.

На этот раз паршивец подготовил вторжение болееосновательно. Встав на подоконник, он вынул отвертку или какой-то другойинструмент (Элизе было не очень хорошо видно) и стал возиться с оконной рамой.Закрытый шпингалет, тихонько скрипнув, начал поворачиваться.

Этого еще не хватало!

Вскочив с постели, Элиза повторила тот же трюк, что впрошлый раз: толкнула створки. Но результат получился иной. Должно быть, крутясвою отвертку или что там у него было, Лимбах некрепко держался за веревку, аможет, и вовсе ее выпустил. Во всяком случае, от неожиданного толчка он жалобновскрикнул и, перекувырнувшись, полетел вниз.

Элиза, обмерев от ужаса, перегнулась через подоконник,ожидая увидеть на тротуаре неподвижное тело (все-таки высокий бельэтаж, добрыхдве сажени), но корнет оказался ловок, как кошка. Он приземлился на четыреконечности, а увидев высунувшуюся из окна владычицу сердца, умоляюще прижалруки к груди.

– Разбиться у ваших ног – счастье! – крикнул он звонкимголосом.

Поневоле рассмеявшись, Элиза закрыла окно.