– Да ведь критический случай, Сережа; многое надо быловзаимно сказать. Днем-то я и смотреть на нее не смею: она в один угол, а я вдругой нарочно смотрю, как будто и не замечаю, что она есть на свете. А ночьюсойдемся, да и наговоримся…

– Ну, что ж, дядюшка?

– Не успел я двух слов сказать, знаешь, сердце у менязаколотилось, из глаз слезы выступили; стал я ее уговаривать, чтоб за тебявышла; а она мне: «Верно, вы меня не любите, верно, вы ничего не видите», ивдруг как бросится мне на шею, обвила меня руками, заплакала, зарыдала! «Я,говорит, одного вас люблю и ни за кого не выйду. Я вас уж давно люблю, только иза вас не выйду, а завтра же уеду и в монастырь пойду».

– Боже мой! неужели она так и сказала? Ну, что ж дальше,дальше, дядюшка?

– Смотрю, а перед нами Фома! и откуда он взялся? Неужели закустом сидел да этого греха выжидал?

– Подлец!

– Я обмер. Настенька бежать, а Фома Фомич молча прошел мимонас, да пальцем мне и пригрозил, – понимаешь, Сергей, какой трезвон завтрабудет?

– Ну, да уж как не понять!

– Понимаешь ли ты, – вскричал он в отчаянии, вскакивая состула, – понимаешь ли ты, что они хотят ее погубить, осрамить, обесчестить;ищут предлога, чтоб бесчестие на нее всклепать и за это выгнать ее; а воттеперь и нашелся предлог! Ведь они говорили, что она со мной гнусные связиимеет! ведь они, подлецы, говорили, что она с Видоплясовым имеет! Это все АннаНиловна говорила. Что теперь будет? что завтра будет? Неужели расскажет Фома?

– Непременно расскажет, дядюшка.

– А если расскажет, если только расскажет… – проговорил он,закусывая губу и сжимая кулаки, – но нет, не верю! он не расскажет, он поймет…это человек высочайшего благородства! Он пощадит ее…

– Пощадит иль не пощадит, – отвечал я решительно, – но вовсяком случае ваша обязанность завтра же сделать предложение НастасьеЕвграфовне.

Дядя смотрел на меня неподвижно.

– Понимаете ли вы, дядюшка, что обесчестите девушку, еслиразнесется эта история? Понимаете ли вы, что вам надо предупредить беду какможно скорее; что вам надо смело и гордо посмотреть всем в глаза, гласносделать предложение, плюнуть на их резоны и стереть Фому в порошок, если онзаикнется против нее?

– Друг мой! – вскричал дядя, – я об этом думал, идя сюда!

– И как же решили?

– Неизменно! Я уж решился, прежде чем начал теберассказывать!

– Браво, дядюшка!

И я бросился обнимать его.

Долго мы говорили. Я выставил перед ним все резоны, всюнеумолимую необходимость жениться на Настеньке, что, впрочем, он сам понималеще лучше меня. Но красноречие мое было возбуждено. Я радовался за дядю. Долгподстрекал его, иначе бы он никогда не поднялся. Перед долгом же, передобязанностью он благоговел. Но, несмотря на то, я решительно не понимал, какустроится это дело. Я знал и слепо верил, что дядя ни за что не отступит оттого, что раз признал своею обязанностью; но мне как-то не верилось, чтоб унего достало силы восстать против своих домашних. И потому я старался как можноболее подстрекнуть и направить его и работал со всею юношескою горячностью.

– Тем более, тем более, – говорил я, – что теперь уже всерешено и последние сомнения ваши исчезли! Случилось то, чего вы не ожидали,хотя в сущности все это видели и все прежде вас заметили: Настасья Евграфовнавас любит! Неужели же вы попустите, – кричал я, – чтоб эта чистая любовьобратилась для нее в стыд и позор?

– Никогда! Но, друг мой, неужели ж я буду наконец таксчастлив? – вскричал дядя, бросаясь ко мне на шею. – И как это она полюбиламеня, и за что? за что? кажется, во мне нет ничего такого… Я старик перед нею:вот уж не ожидал-то! ангел мой, ангел!.. Слушай, Сережа, давеча ты спрашивал,не влюблен ли я в нее: имел ты какую-нибудь идею?

– Я видел только, дядюшка, что вы ее любите, как большелюбить нельзя: любите и между тем сами про это не знаете. Помилуйте!выписываете меня, хотите женить меня на ней, единственно для того, чтоб она вамстала племянницей и чтоб иметь ее всегда при себе…

– А ты… а ты прощаешь меня, Сергей!

– Э, дядюшка!..

И он снова обнял меня.

– Смотрите же, дядюшка, все против вас: надо восстать ипойти против всех, и не далее, как завтра.

– Да… да, завтра! – повторил он несколько задумчиво, – и,знаешь, примемся за дело с мужеством, с истинным благородством души, с силойхарактера… именно с силой характера!

– Не сробейте, дядюшка!

– Не сробею, Сережа! Одно: не знаю, как начать, какприступить!

– Не думайте об этом, дядюшка. Завтрашний день все решит.Успокойтесь сегодня. Чем больше думать, тем хуже. А если Фома заговорит –немедленно его выгнать из дому и стереть его в порошок.

– А нельзя ли не выгонять? Я, брат, так решил: завтра жепойду к нему, чем свет, все расскажу, вот как с тобой говорил: не может быть,чтоб он не понял меня; он благороден, он благороднейший из людей! Но вот чтоменя беспокоит: что если маменька предуведомила сегодня Татьяну Ивановну озавтрашнем предложении? Ведь это уж худо!

– Не беспокойтесь о Татьяне Ивановне, дядюшка.

И я рассказал ему сцену в беседке с Обноскиным. Дядя был вчрезвычайном удивлении. Я ни слова не упомянул о Мизинчикове.

– Фантасмагорическое лицо! истинно фантасмагорическое лицо!– вскричал он. – Бедная! Они подъезжают к ней, хотят воспользоваться еепростотою! Неужели Обноскин? Да ведь он же уехал… Странно, ужасно странно! Япоражен, Сережа… Это завтра же надо исследовать и принять меры… Но уверен ли тысовершенно, что это была Татьяна Ивановна?

Я отвечал, что хотя и не видел в лицо, но по некоторымпричинам совершенно уверен, что это Татьяна Ивановна.

– Гм! Не интрижка ли с кем-нибудь из дворовых, а тебепоказалось, что Татьяна Ивановна? Не Даша ли, садовника дочь? пролазливаядевочка! Замечена, потому и говорю, что замечена. Анна Ниловна выследила… Данет же, однако! Ведь он говорил, что жениться хочет. Странно! Странно!

Наконец мы расстались. Я обнял и благословил дядю. «Завтра,завтра, – повторял он, – все решится, – прежде чем ты встанешь, решится. Пойдук Фоме и поступлю с ним по-рыцарски, открою ему все, как родному брату, всеизгибы сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а я уж,верно, во всю ночь глаз не сомкну».

Он ушел. Я тотчас же лег, усталый и измученный донельзя.День был трудный. Нервы мои были расстроены, и, прежде чем заснул, я несколькораз вздрагивал и просыпался. Но как ни странны были мои впечатления при отходеко сну, все-таки странность их почти ничего не значила перед оригинальностьюмоего пробуждения на другое утро.