Я только ушел со работы, мы жили в Берлине без всяких перспектив. Я не имею в виду деньги. Это как полоса частот: способность думать о достаточном количестве вещей одновременно. Если бы мы тогда родили ребенка, вся энергия годами уходила бы на него.

Если бы я не знал, чем хочу зарабатывать на жизнь, чем хочу заниматься в качестве хобби или где хочу жить, то на долгие годы застрял бы в том положении, в котором был, продолжая делать то, что делал.

Когда я говорю о практических сторонах, я имею в виду определенность в других аспектах жизни, поскольку, стоит родиться ребенку, – и ты уже не можешь направлять на них энергию. Детей надо приводить в очень стабильную среду. У нас была стабильная эмоциональная, но я не считал в то время, что есть стабильная финансовая, профессиональная или домашняя – короче, все остальные вещи.

Оказывается, он все-таки думал о детях. Просто иначе.

* * *

Там, в Берлине, подкрепившись острым свинским деликатесом, чашкой кофе, напоминавшего дизельное топливо, и шоколадной вафлей, настолько картонной, что она вполне могла бы служить осушителем воздуха, мы двинулись дальше, в Гросс-Глинике, на север от Ванзее. Там стояла невысокая, полуразрушенная кирпичная стена, расписанная поблекшими аэрозольными красками, заросшая плющом, тянущаяся вдоль границы чьего-то сада и уходящая в озеро. Рядом была другая стена – из стальной проволочной сетки, установленная между столбами около шести футов в высоту. Примерно в пяти метрах за ней находился небольшой сохранившийся отрезок из трех высоких, внушительных бетонных столбов, до сих пор соединенных вместе огромными бетонными глыбами и увенчанных огромной металлической трубой, крепившейся к стене гнутыми балками. По сравнению с этим сооружением даже Ник казался карликом – оно было по крайней мере вдвое выше него, снизу тянулись две параллельные линии из брусчатки, ныне обозначавшие, где раньше стояла Берлинская стена. Вот они – три воплощения бесславной и смертоносной границы между Восточным и Западным Берлином, между Европой и Советским Союзом. Мы стояли перед капсулой времени одного из самых странных актов аннексии и политического каннибализма в Европе.

Понимала ли я, сколько зависти, ярости, печали и сожалений это могло вызвать, когда выкладывала очередную фотографию из поездки в соцсети? Знала ли, что мои загорелые конечности, взгляд хорошо выспавшегося человека, ухоженные красные ногти, тонкую талию и неприкрытое хвастовство – ах, я только что проехала на велосипеде 170 км! – будут рассматривать серые от усталости, опухшие, измученные клаустрофобией молодые матери на родине, в Британии? Вероятно, да. Боюсь, так и было.

Было ли мне все равно? Конечно нет. Останавливало ли меня? Увы, нет.

Вместо того чтобы держать частную жизнь в секрете, я выстреливала в онлайн-эфир одну за другой фотографии лазурных озер, надписей на кириллице, блошиных рынков, березовых рощ, баров на крышах и берлинских квартир с высокими потолками именно из-за желания показать миру, как я веселюсь и наслаждаюсь без ребенка. Я бессознательно подкрепляла болезненное разделение между родителями и не-родителями, рисуя картинку бездетной свободы.

Я развязывала не такую уж и тихую пропагандистскую войну против детских мордашек, результатов УЗИ, фото со свадеб и из роддомов, выкладываемых в мою ленту гордыми и достойными подругами. Тем летом в новом городе с новым партнером я превратила пустую утробу в оружие, чтобы давать отпор растущей панике, вызванной счастьем других.

В этот момент вы, наверное, недоумеваете, почему я вообще осталась с Ником. После того как он столь ясно дал понять, что не хочет ребенка сейчас, возможно, не захочет никогда, почему я не собрала в кулак самооценку, не устремила взгляд в горизонт и не ушла? Мне было тридцать два года, я ни разу не была беременна и всю жизнь хотела ребенка. Почему же я позволяла чужой нерешительности стоять между мной, моим телом и моим будущим?

На этой неделе я спросила Ника, почему, как он считает, люди, которые хотят детей, остаются с тем, кто детей не хочет.

– Потому что эти вещи настолько фундаментальные, что, по сути, один человек не верит, будто другой на самом деле не чувствует того же, что первый, – ответил он.

Наверное, это правда. Твои чувства в отношении рождения ребенка настолько личные, серьезные и загнанные настолько глубоко в сложную ткань бытия, что просто невозможно поверить, словно человек, которого ты любишь, действительно любишь, почему-то не испытывает таких же эмоций. И вместо выигрышного спора это превращает «детский вопрос» в этакую осаду, которую ты просто должна перетерпеть. Вероятно, я действительно думала, что, если дать Нику год, может быть два, он в итоге признает наличие у себя желания ребенка. Наверное, я думала, что, если смогу продержаться достаточно долго, его «хотелки» совпадут с моими. Но и это еще не все. Есть и другая возможная причина: взяв на себя обязательства перед человеком, чьи чувства отличаются от твоих, ты бессознательно заставляешь себя изучать, подвергать сомнению и в конечном счете защищать собственную позицию. Это вынуждает быть определенной там, где ты на самом деле не чувствуешь никакой определенности. Если бы Ник беспечно сказал, что хочет и готов в любой момент, когда мне заблагорассудится, пришлось бы столкнуться с реальностью рождения ребенка намного раньше. Мне пришлось бы спрашивать себя, правда ли это то, чего я хочу прямо сейчас и прямо здесь. Возможно, я обнаружила бы, что не вполне готова и уверена. Если бы передо мной не было кирпичной стены Ника, чтобы ее пинать, я была бы, наверное, вынуждена посмотреть в глаза собственной нерешительности, сомнениям, тревогам, касавшимся материнства.

Вот как недавно выразилась моя подруга Скарлет, откинувшись на спинку скамьи у открытого бассейна в парке Лондон-Филдс и опустив голову в ладони:

– С тех пор как мои приятельницы принялись рожать, мой бойфренд начал говорить, что хочет ребенка. Это я говорю: «Не сейчас». Поскольку я только что наслушалась пугающих рассказов о беременности, я пока не готова. Я знаю, это будет эмоциональное сражение. Поэтому думаю: давай просто поживем годик, продолжим свой путь и сделаем всю нужную работу.

Скарлет поступает так с мужчиной, готовым, жаждущим и, надеюсь, способным стать отцом в любой момент, когда она будет готова. В лице Ника у меня был идеальный противник, против которого надо сражаться, которому надо представлять рациональные аргументы, испытывать и завоевывать его эмоциональными воззваниями, пытаться понемногу соблазнять общением с чужими детьми или блефовать, говоря, что мне все равно, что так, что сяк. Он был моим упором: я знала, что