– Не надо, пап. Зачем наказывать мистера Денкера, когда вовсем виноват я. Он же без меня совсем пропадет. А я подтянусь, правда. Этаалгебра… я просто сразу не врубился. А потом мы с Беном Тримейном позанимались,и я начал соображать. Честное слово.

Дик Боуден понемногу смягчался. На Тодда нельзя было долгосердиться. И его слова, что нельзя наказывать старика… с этим трудно несогласиться. Бедняга так ждет его всегда.

– Ты, кстати, не представляешь себе, как наш математикразбушевался. Он многим поставил пары. И даже три или четыре кола.

Боуден в задумчивости кивал головой.

– А к мистеру Денкеру я по средам, перед алгеброй, ходить небуду. – Отцовский взгляд словно бы подсказывал Тодду правильный ход мыслей. –Буду заниматься как бобик, вот увидишь.

– Тебе он так нравится, этот мистер Денкер?

– А что, он молодчина, – ответил Тодд вполне искренне.

– Ну хорошо. Будь по-твоему. Но чтобы к январю все вошло вколею, ясно? Я думаю о твоем будущем, а о нем, между прочим, надо думать ужесейчас. Уж я-то знаю.

Так же часто, как мать повторяла: «Остатки сладки», отецговорил: «Уж я-то знаю».

– Я понял, – серьезно, по-мужски произнес Тодд.

– Тогда за дело. – Дик Боуден хлопнул сына по плечу. –Полный вперед! – Есть! – отозвался Тодд и изобразил на лице ослепительнуюулыбку. Дик Боуден провожал глазами сына не без чувства гордости. Что там ниговори, а таких, как Тодд, еще поискать. И с чего это я взял, что он на меняразозлился, подумал Боуден-старший. Мне ли не знать своего сына. Да я читаю егомысли, как свои собственные. У нас с ним полный контакт. Исполнив отцовскийдолг, Дик Боуден развернул чертежи и, посвистывая, погрузился в работу.

Декабрь 1974 Тодд держал левую руку за спиной. Когда дверьоткрылась, он протянул Дюссандеру большой сверток.

– Веселого Рождества!

Дюссандер поморщился от его крика и сверток принял безвидимого удовольствия. Он осторожно держал его на весу, точно боясь, что вотсейчас пакет взорвется. На улице шел дождь, и Тодду пришлось спрятать подарокпод плащ. Зря, что ли, он заворачивал его в яркую оберточную бумагу иперевязывал цветной лентой.

– Что это? – без особого интереса спросил Дюссандер подороге на кухню.

– Откройте и увидите.

Тодд достал из кармана банку тонизирующего и поставил настол.

– Но сначала опустите жалюзи, – добавил он заговорщицкимтоном.

Дюссандер сразу заподозрил неладное.

– Жалюзи? Это еще зачем?

– Мало ли… вдруг кто следит за вами, – улыбнулся Тодд. –Разве за столько лет это не вошло у вас в привычку?

Дюссандер опустил жалюзи. Затем налил себе виски. Затемразвязал ленту. Подарок был завернут так, как может завернуть только мальчишка,у которого в уме вещи поважнее – посмотреть футбол или погонять во дворе шайбу.Бумага тут и там порвана, все сикось-накось, скотч налеплен где попало. Вот чтовыходит, когда за женское дело берутся нетерпеливые руки подростка. НоДюссандер, к собственному своему удивлению, был все же тронут. Позже, когдапрошел первый шок от увиденного, он подумал: «А ведь я мог бы и догадаться».

Это была форма. Черная эсэсовская форма. Вместе с сапогами.

Дюссандер растерянно переводил взгляд с содержимого наброскую наклейку: «ПИТЕР». МАГАЗИН МОДНОЙ ОДЕЖДЫ, С 1951 ГОДА К ВАШИМ УСЛУГАМ!

– Нет, – глухо произнес он. – Не надену. Это, знаешь, ужечересчур. Умру, а не надену.

– Вам напомнить, что они сделали с Эйхманом? – с металлом вголосе спросил Тодд. – Старым человеком, далеким от политики. Так, кажется, выговорили? Кстати, я всю осень откладывал деньги на это дело. Восемьдесят долларов,между прочим, вместе с сапогами. Если не ошибаюсь, в сорок четвертом вы все этоносили. И с удовольствием.

– Ну, гаденыш! – Дюссандер замахнулся кулаком. Тодд стоял нешелохнувшись, глаза блестели.

– А ну, – сказал он, – попробуйте ударьте. Только пальцемтроньте.

Дюссандер опустил кулак. Губы у него подергивались.

– Исчадие ада, – пробормотал он.

– Надевайте, – сказал Тодд.

Дюссандер взялся за пояс халата… и остановился. Он смотрелна Тодда рабски, с мольбой.

– Ну пожалуйста. В мои годы. Мне трудно.

Тодд покачал головой – медленно, но твердо. В глазах все тотже блеск. Ему нравилось, когда Дюссандер молил о пощаде. Вот так же, наверно,когда-то молили о пощаде его самого. В Патэне.

Халат Дюссандера упал на пол, он стоял перед ним в однихтрусах и тапочках. Впалая грудь, небольшой животик. Костлявые стариковскиеруки. Ничего, подумал Тодд, в форме все будет иначе.

Дюссандер начал облачаться.

Через десять минут он был одет. Хотя плечи висели и фуражкасидела кривовато, но зато эмблема – мертвая голова – безусловно смотрелась. Вовсем облике Дюссандера появилось этакое мрачное достоинство… по крайней мере вглазах мальчика. Впервые он выглядел так, как, по мнению Тодда он должен былвыглядеть. Да, постаревший. Да, потрепанный жизнью. Но снова в форме. Нестарпер, коротающий свой век перед «ящиком», обросшим пылью, с допотопнымирожками, обмотанными фольгой, – нет, настоящий Курт Дюссандер. Упырь из Патэна.

Сам Дюссандер испытывал отвращение и чувство неловкости… иеще, пожалуй, не сразу осознанное облегчение. Он презирал себя за эту слабость,которая только подтверждала, что мальчик сумел прибрать его к рукам. Он былпленником Тодда, и с каждым разом, когда он смирялся с очередным унижением, скаждым разом, когда он испытывал это чувство облегчения, мальчишка забирал надним все большую власть. Но факт оставался фактом: его чуть-чуть отпустило.Подумаешь: сукно, пуговицы, кнопки… и жалкая, к тому же, имитация. Брюкипочему-то на молнии, а не на пуговицах. Не те знаки различия, покрой скверный,сапоги из дешевого кожзаменителя. Словом, театр. Как говорится, с него неубудет. Тем более что…

– Поправьте фуражку! – громко сказал Тодд.

Дюссандер вздрогнул и вытаращился на него.

– Поправьте фуражку, солдат!!

Дюссандер поправил, бессознательным движением повернувкозырек под этаким ухарским углом, как делали его обер-лейтенанты, – кстати,при всех своих погрешностях форма была обер-лейтенантская.

– Ноги вместе!

Он лихо щелкнул каблуками – это вышло у него автоматически,так, словно десятилетия, прошедшие со времен войны, были им отброшены вместе сдомашним халатом.