– Отпечатки оказались двух видов, – продолжал Тодд. – Первыене имели ничего общего с образцами на листовке. Эти, я догадался, оставилпочтальон. Остальные были ваши. Все совпало… и не по восьми, по четырнадцатипозициям. – На губах Тодда заиграла ухмылочка. – Вот так я это провернул.

– Ну и стервец, – сказал Дюссандер, и глаза его угрожающезаблестели. Тодд почувствовал легкий озноб, как тогда в прихожей. Но Дюссандеруже откинулся в кресле.

– Кому ты об этом говорил?

– Никому.

– А дружкам? Своему Беглеру?

– Пеглеру? Нет, Лис – трепло. Никому я не говорил. Тут делотакое.

– Чего ты хочешь? Денег? Боюсь, что не по адресу. В ЮжнойАмерике кое-что было, правда, наркотики тут ни при чем… ничего такогоромантического. Просто существует – существовал – тесный кружок… свои ребята…Бразилия – Парагвай – Санто Доминго. Бывшие вояки. Я вошел в их кружок и сумелизвлечь некоторую пользу из полезных ископаемых – медь, олово, бокситы… Новскоре ветер переменился. Национализация, антиамериканские настроения. Может, ябы и дождался попутного ветра, но тут люди Визенталя напали на мой след. Однанеудача, мой мальчик, следует за другой по пятам, как в жаркий день кобели засучкой. Дважды я был на волосок от гибели… я слышал, как эти ЮДЕпереговариваются за стеной… Они повесили Эйхмана, – он перешел на шепот,прикрывая ладонью рот, глаза округлились – такой вид бывает у ребенка, когдарассказчик доходит до развязки «страшной-престрашной истории», – старогобезобидного человека. Далекого от политики. Все равно повесили.

Тодд покивал.

– В конце концов, когда я уже был не в силах спасаться бегством,пришлось прибегнуть к последнему средству. Другим, я знал, они помогли.

– Одесский квартал? – встрепенулся Тодд.

– Сицилийцы, – сухо уточнил Дюссандер, и оживление Тоддасразу улетучилось. – Все было сделано. Фальшивые документы, фальшивое прошлое.Ты пить не хочешь?

– Угу. У вас есть тонизирующий?

– Тонизирующего нет.

– А молоко?

– Сейчас. – Дюссандер прошаркал на кухню. Из ожившего бараполилось искусственное сияние. – Последние годы я живу на проценты с акций, –донесся голос из кухни. – Я купил их после войны… под чужой фамилией. Черезбанк штата Мэн, если тебе это интересно. Год спустя служащий банка, которыйприобрел для меня эти акции, сел в тюрьму за убийство жены… чего только в жизнине бывает, nein? Открылась и закрылась дверца холодильника.

– Шакалы сицилийцы ничего не знали про акции, – продолжалон. – Сегодня этих сицилийцев где только нет, а в те времена выше Бостона онине забирались. Узнай они про акции, пиши пропало. Обобрали бы меня как липку иотправили в Штаты подыхать на пенсионное пособие и продуктовые карточки. Онзашаркал обратно в комнату. В руках у него были зеленые пластмассовыестаканчики – вроде тех, какие дают в день пуска новой бензоколонки. Заправилбак – получай бесплатную газировку. Дюссандер передал Тодду один стакан.

– Пять лет я жил припеваючи на проценты с этих акций, нопотом пришлось кое с чем расстаться, чтобы купить вот этот дом и скромныйкоттедж на побережье. Потом инфляция. Экономический спад. Я продал коттедж,затем пришел черед акций…

Тоска зеленая, подумал про себя Тодд. Не затем он здесь,чтобы выслушивать причитания из-за каких-то там потерянных акций. Тодд поднесстаканчик к губам, вдруг рука его замерла. На лице опять засияла улыбка – в нейсквозило восхищение собственной проницательностью. Он протянул стаканчикДюссандеру.

– Отпейте сначала вы, – сказал он с ехидцей.

Дюссандер вытаращился на него, потом закатил глаза кпотолку.

– Gruss Gott!!! – Он взял стаканчик, сделал два глотка ивернул его Тодду. – Не задохнулся, как видишь. Не хватаюсь за горло. Никакойгоречи во рту. Это молоко, мой мальчик. Мо-ло-ко.

На коробке нарисована улыбающаяся корова.

Тодд пристально понаблюдал за ним, затем пригубилсодержимое. В самом деле, на вкус – молоко, но что-то у него пропала жажда. Онпоставил стаканчик. Дюссандер пожал плечами и, отпив из своего стакана, снаслаждением зачмокал губами.

– Шнапс? – спросил Тодд.

– Виски. Выдержанное. Отличная штука. А главное, дешевая.

Тодд в тоске затеребил шов на джинсах.

– Н-да, – отреагировал Дюссандер, – словом, если тырассчитывал сорвать хороший куш, объект ты выбрал самый неподходящий.

– Чего?

– Для шантажа, – пояснил Дюссандер. – Разве это слово незнакомо тебе по телесериалу «Мэнникс»? Вымогательство. Если я тебя правильно…

Тодд захохотал – громко, по-мальчишечьи. Он мотал головой,пытаясь что-то сказать, но лишь давился от хохота.

– Значит, неправильно, – выдохнул Дюссандер. Лицо егосделалось еще более землистым, а взгляд еще более затравленным, чем в начале ихразговора.

Тодд, просмеявшись, произнес с неподдельной искренностью:

– Да я просто хочу услышать про это. Вот и все, ничегобольше. Честное слово.

– Услышать про это?? – эхом отозвался Дюссандер. Он былсовершенно сбит с толку.

Тодд подался вперед, уперев локти в колени.

– Ну, ясное дело. Про зондеркоманды. И газовые камеры. Исмертников, которые сами вырывали себе могилы. Про… – Он облизнул губы. – Продопросы. И эксперименты над заключенными. Про всю эту чернуху.

Дюссандер разглядывал его с тупым любопытством, как мог быветеринар разглядывать кошку, только что родившую котят с двумя головами. Инаконец тихо вымолвил:

– Ты чудовище. Тодд хмыкнул.

– В книжках, которые я прочел, именно это говорилось провас, мистер Дюссандер. Не я – вы посылали их в печь. Пропускная способность –две тысячи заключенных в день. После вашего приезда в Патэн – три тысячи. Три споловиной – перед тем как пришли русские и положили этому конец. Гиммлер назвалвас мастером своего дела и наградил медалью. Так кто из нас чудовище?

– Это все грязная ложь, придуманная Америкой! – Дюссандеррезко поставил стаканчик, расплескав виски на стол и себе на руку. – Посравнению с вашими политиками доктор Геббельс – дитя, гукающее над книжкой скартинками. Рассуждают о морали, а тем временем по их указке обливают детей иженщин напалмом. Демонстрантов избивают дубинками средь бела дня. Солдатню,которая расстреливала ни в чем не повинных людей, награждает сам президент… Атех, кто потерпел поражение, судят как военных преступников за то, что онивыполняли приказы. – Дюссандер изрядно отхлебнул, и тут же у него началсяприступ кашля. Тодду было столько же дела до политических взглядов Дюссандера,сколько до его финансовых затруднений. Сам Тодд считал, что люди придумалиполитику, желая развязать себе руки. Это напоминало ему случай с Шарон Акерман.Он хотел, чтобы Шарон показала ему кое-что, та, естественно, возмутилась, хотяголосок у нее зазвенел от возбуждения. Пришлось сказать, что он собираетсястать врачом, и тогда она позволила. Вот и вся тебе политика.