– А мне плевать! – с вызовом бросил Тодд и зашагал дальше,демонстративно избегая зонта.

– Ты прав, никто тебя не заставляет. – Дюссандер помедлил, азатем рискнул пустить пробный шар: – Не хочешь – не приходи. Я ведь могу пить ив одиночестве, мой мальчик. Могу, представь себе.

Тодд злобно посмотрел на него.

– Знаю, к чему вы клоните.

Дюссандер изобразил на лице улыбку.

– Все, разумеется, будет зависеть от тебя.

Они остановились перед цементной дорожкой, что вела к домустарика. Дюссандер нашаривал в кармане ключ. Артрит напомнил о себе мгновеннойвспышкой в суставах и тут же затаился в ожидании. Дюссандер начиналдогадываться, чего он ждет: он ждет, когда я останусь один, вот тут-то он иразвернется.

– Между прочим… – начал Тодд, словно задыхаясь, – если б моипро вас узнали… если бы я им только рассказал, они бы плюнули вам в лицо… онибы вам так накостыляли…

Дюссандер в упор разглядывал мальчишку. Тодд – бледный,осунувшийся, с воспаленными от бессонницы глазами – выдержал его взгляд.

– Ну что ж, я бы скорее всего вызвал у них отвращение, –промолвил Дюссандер, хотя у него было такое чувство, что Боуден-старший сумелбы, вероятно, на какое-то время подавить в себе отвращение, хотя бы затем,чтобы задать ему несколько вопросов… вроде тех, которые ему задалБоуден-младший. – Да, отвращение. Но любопытно, какие чувства вызовет у нихсообщение, что их сын, все эти восемь месяцев зная, кто я есть, не сказалникому ни слова?

Тодд молчал.

– Короче, захочешь – приходи, – равнодушно сказал Дюссандер,– а нет – сиди себе дома. Спокойной ночи, мой мальчик.

Он повернулся и пошел к дому. Тодд, потерявший дар речистоял под моросящим дождем и тупо смотрел ему вслед.

Март 1975 В тот день мальчик пришел раньше обычного, гораздораньше чем заканчивались занятия в школе. Дюссандер в кухне пи свое виски изщербатой пивной кружки, на ободке которой было написано: «Кофейку не желаете?»Он перенес кресло-качалку на кухню, и теперь он пил и качался, качался и пил,отбивая такт шлепанцами по линолеуму. Он уже, что называется, «плавал».

Ночные кошмары давно его не мучили. Но сегодня приснилосьчто-то чудовищное. Такого еще не было. Он успел вскарабкаться до серединыхолма, когда они настигли его и поволокли вниз. Чего только с ним непроделывали! Он проснулся – точно по нему прошлась молотилка. Но на этот разсамообладание быстро к нему вернулось: он знал противоядие от ночных кошмаров.

Тодд ворвался в кухню – бледный, возбужденный, сперекошенным лицом. Дюссандер про себя отметил, как заметно мальчик похудел.Но, главное, глаза у него словно побелели от ненависти, и это не понравилосьДюссандеру.

– Сами заварили, теперь расхлебывайте! – с порога выкрикнулТодд.

– Что я заварил? – осторожно спросил старик, внезапнодогадываясь, в чем дело. Однако он не подал виду, даже когда Тодд с размахуобрушил на стол учебники. Какая-то книжка, скользнув по клеенке, шлепнулась напол.

– Да, вы! – пронзительно крикнул Тодд. – А то кто же? Вызаварили эту кашу! Вы! – Щеки у него пошли пятнами. – И расхлебывать это придетсявам, или я вам устрою! Вы у меня тогда попляшете!

– Я готов тебе помочь, – спокойно промолвил Дюссандер. Онвдруг заметил, что скрестил руки на груди, в точности как когда-то, его лицовыражало озабоченность и дружеское участие. Ничего больше. – А что, собственно,случилось?

– Вот что! – Тодд швырнул в него распечатанный конверт – нетакой уж легковесный прямоугольник плотной бумаги кольнул его в грудь и упал наколени. Первым побуждением Дюссандера было встать и залепить мальчишкепощечину, он даже сам поразился силе вспыхнувшего в нем гнева. В лице он,однако, не изменился… То был, наверно, школьный аттестат, не делавший, надодумать, школе большой чести. Нет, это был не аттестат, а не вполне обычныйтабель с оценками, озаглавленный «Прогресс в учебной четверти». Дюссандерхмыкнул. Из развернутого листка выпала бумажка с печатным текстом. Дюссандервременно отложил ее и пробежал глазами оценки.

– По-моему, ты увяз по самую макушку, – произнес он не безскрытого злорадства. Лишь две оценки в табеле – по английскому языку и поистории США – были удовлетворительные. Все остальные – двойки.

– Это не я, – сквозь зубы процедил Тодд. – Это вы! Вы и вашироссказни! Они мне уже снятся. И учебник открываю, а в голове – они, толькооглянулся – пора спать. Так кто виноват? Я, что ли? Я, да? Вы, может, оглохли?

– Я тебя хорошо слышу, – ответил Дюссандер и начал читатьбумажку, выпавшую из табеля.

«Уважаемые мистер и миссис Боуден!

Настоящим уведомляю вас, что вы приглашаетесь для обсужденияуспеваемости вашего сына во второй и третьей четверти. Поскольку еще недавноТодд учился хорошо, его нынешние отметки наводят на мысль, что существуетпричина, отрицательно влияющая на его успеваемость. Откровенный разговор мог быустранить эту причину.

Следует сказать, что, хотя Тодд закончил полугодиеудовлетворительно, его отметки за год по ряду предметов могут оказаться нижесуществующих требований. В этом случае придется подумать о летней школе, чтобыне потерять год и тем самым не осложнить еще больше создавшуюся ситуацию.Следует также заметить, что Тодд находится в числе учеников, рекомендованныхдля получения среднего образования, однако его нынешняя успеваемость никак неотвечает требованиям колледжа. Она также не отвечает показателям, определяемымежегодным тестированием.

Готов предварительно согласовать удобный день и час длянашей встречи. Ситуация такова, что чем раньше это произойдет, тем лучше. Суважением Эдвард Фрэнч».

До чего профессионально эти американцы умеют пудрить мозги,подумал Дюссандер. Такое трогательное послание вместо одной фразы: ваш сынможет вылететь из школы) Он вложил бумажку вместе с табелем в конверт и сноваскрестил руки на груди. Никогда еще предчувствие катастрофы не говорило в немтак остро, и, несмотря на это, он отказывался признать, что это конец. Годназад, когда Тодд ворвался в его жизнь, он мог бы, наверное, признать это, годназад он был готов к катастрофе. Сейчас он не был к ней готов, и тем не менеепроклятый мальчишка, судя по всему, устроит ему катастрофу.

– Кто этот Эдвард Фрэнч? Ваш директор?

– Кто, Калоша Эд? Какой он директор – классный наставник.

Своим прозвищем Эдвард Фрэнч был обязан привычке надевать вслякоть калоши. Еще он взял себе за правило появляться в школе исключительно вкедах, а их в его распоряжении было пять пар, от небесно-голубых доядовито-желтых. Подобный демократизм, по его разумению, должен был расположитьв его пользу добрую сотню учеников двенадцати-четырнадцати лет, которых он впоте лица своего наставлял на путь истинный.