Лагерь для военнопленных располагался на Боткинской улице. Тысячи советских солдат сидели за колючкой, умирали от голода и холода. Несколько раз Юля с подружками туда пробиралась, перебрасывала через колючку хлеб.

Охрана была из местных полицаев, стреляла без предупреждения. Приходилось увертываться, скатываться в овраг.

Полицаи проявляли бдительность. Если пленный припрятывал еду, брошенную ему, они выдергивали его из толпы и избивали до полусмерти ножками от стульев. Данное оружие почему-то было весьма популярно у этих сволочей.

Люди продолжали жить в своих домах, но под строгим контролем. По квартирам и участкам ходили специальные уполномоченные из местных жителей, все вынюхивали, высматривали, зачитывали постановления, издаваемые оккупационными властями.

В городе действовал комендантский час. Вечером и ночью патрули могли расстрелять любого человека, вышедшего на улицу без пропуска.

Люди голодали. Продуктов не хватало, все шло на нужды армии и полиции.

– Ели зеленуху – это такая черноморская рыбка, – рассказывала Юля. – Подростки ловили, подкармливали нас. Однажды добыли килограммов пятнадцать сухой кукурузы в початках, выменяли на старую одежду. Радости было немерено. Пинцетами выковыривали зерна, мололи в муку, потом варили ее с солью и жарили лепешки на сухой сковородке, чтобы какой-то вкус получался. Немцы с полицаями сперва не очень лютовали, призывали строить новую Россию без тиранов-большевиков. Звали на работу, требовали доносить на знакомых и соседей по первому подозрению в связях с подпольщиками. Даже танцы в городском клубе несколько раз устраивались. Они как-то смешно выглядели, проходили под прицелом автоматчиков. Однажды пацанов поймали. Забрались дураки ночью на почту, разворошили посылки, которые немцам приходили из Германии. Они загрузили съестное в мешок, а когда выбирались, на часовых с собаками нарвались. Их расстреляли на городской площади, чтобы другим неповадно было воровать. Родители в истерике бились, полицаи хохотали, руки им скручивали. Пацаны плакали, просили пощадить. После этого случая участились диверсии, полицаев резали неизвестные люди, однажды в окно администрации гранату бросили. Режим ужесточили, народ хватали по первому подозрению или доносу. Тотально отлавливали молодых парней, которые могли стать партизанами. Одних расстреливали без суда и следствия, других в лагеря отправляли.

Она рассказала, как оккупанты уничтожили всех евреев под Магарачем, расстреляли военнопленных в лагере на Боткинской. Как умирали коллеги по музею. Водитель Репнин был пойман патрулем в разгар комендантского часа. Он имел пропуск, но в этот день забыл его в музее. Пожилая Анна Васильевна Бахмутова загнулась от чахотки. Труп молодой Лизы Царицыной, обглоданный собаками, валялся в ее собственном дворе. Над ним причитала ополоумевшая мать.

– Но знаете, что было самое страшное, Вадим? – Юля съежилась, втянула голову в плечи. – Не зверства фашистов и их приспешников, не голод, не холод, не ужасы оккупации, к которым все же привыкли. А те два дня полного безвластья в сорок первом, когда ушли наши, а немцы еще не появились. Дикий страх сжимал горло, город словно вымер. Одни уехали, другие попрятались. Только ветер дул по улицам, носил мусор. И никого нигде, даже канонада прекратилась. Это изматывало, сводило с ума. Хотелось покончить с собой, чтобы избавиться от этого мучительного ожидания. Люди молили бога хоть о какой-то определенности. Еще свежа была в памяти катастрофа с теплоходом «Ливадия», которая произошла на наших глазах. Скажите, Вадим, когда все кончится? – Она устремила на него немигающий взгляд.

– Все уже кончилось, Юлия Владимировна, – ответил он и улыбнулся. – Возможно, вы не заметили, но так оно и есть. В город до прихода наших войск вы уже не спуститесь. Живите спокойно, осталось несколько дней. Потом все будет хорошо, обещаю. Мы оградим вас от возможных неприятностей.

У него вдруг возникло желание ее обнять. Ни к селу и ни к городу. Хотя как сказать? Она, наверное, почувствовала это, подалась к нему, прерывисто выдохнула.

Наваждение прошло. Вадим кашлянул, выбросил в воду окурок. Третью сигарету подряд вытянул.

– Пойдемте спать, Юлия Владимировна. Пора уже. Ночь не резиновая.

Он уже свыкся с постелью из мешковины и еловых лап. Военный человек и не такое вытерпит. К тому же хвойный запах неплохо перебивал пот. Чувство выполненного долга расхолаживало капитана, притупляло бдительность. Он спал мертвецки, разметавшись по своей перине.

Нора под скалой была небольшая, одноместная. С вечера Вадим поставил в изголовье упитанную свечку, которых в отряде хватало. Запах стеарина расслаблял его, помогал уснуть. Опять же освещение какое-никакое. К первым бликам рассвета свеча почти прогорела, но в ней еще теплилась жизнь.

Кто-то подполз к нему на коленях, стал трясти.

– Вадим Викторович, товарищ капитан, это я, Юля. Проснитесь, Вадим!..

Он распахнул глаза, подскочил. Женский силуэт смутно выделялся на фоне выхода. Юля сидела на коленях, подалась вперед. Предутренняя серость растекалась по лагерю. На базе стояла глухая, просто неприличная тишина.

Рука капитана непроизвольно нащупала приклад «ППШ».

– Что случилось, Юля? – Голос его предательски хрипел, в глазах еще двоилось.

– Послушайте, Вадим, может, в этом и нет ничего необычного. Я не знаю. – Девушка волновалась. – Мы спим вчетвером в одной палате… тьфу, пещере. Вы понимаете – я, Аркадий Петрович, Валентин Сурков, Матильда Егоровна. Мы точно были вместе, когда укладывались. Потом я ночью проснулась, Суркова не было – вышел куда-то. Может, по нужде, такое ведь бывает. Я долго ворочалась, он не возвращался. Потом опять проснулась, пять минут назад. Его все нет. У нас такая же свеча горит. Матильда Егоровна жаловалась, что боится спать в темноте, каменные стены давят. Может, ему плохо стало или с часовыми болтает. Но Валентин не из говорливых, он мрачный, себе на уме.

Волнение девушки передалось капитану. В его голове завозились всякие нехорошие мысли.

«В принципе можно незамеченным выйти из лагеря, проскользнуть мимо сонных часовых. Если ты наблюдательный человек, помнишь, как поднимался в гору, то почему не спуститься? У тебя вся ночь в запасе, ты не рассчитывал, что Юля проснется, обнаружит твое отсутствие. Вряд ли кто сунется пересчитывать спящие головы».

– Что с ним не так, Юля, вспомните?

– Я не знаю, Вадим, не уверена. Но всякие мысли непрошеные в голову лезут. Ведь именно Валентин принес известие о том, что немцы нас расстреляют, когда закончат эвакуацию музейного комплекса. Я не могла понять, зачем расстреливать? Какие тайны мы можем знать? Грабеж шел фактически открыто. Но он заразил всех своими страхами, склонял к бегству в горы, к партизанам. Кто-то из наших в Ялту отправился, к родственникам. Мы четверо по берегу прошли и на север, в горы подались. Я сейчас лежала, и снова мысли дурацкие покоя не давали. Вроде немцы нас преследовали, но не догнали, как-то медленно шли. Пару дней назад я видела, как Валентин выходил из полицейского участка. Всякое, конечно, бывает, по разным причинам туда вызывают.