Ничего не скажешь, смешная история: по уши влюбился в МарсиюКресснер, а она в меня. Называется, разок сыграли утром в теннис. Везет вам,Стэн Норрис. Тридцать шесть лет жил себе Стэн Норрис холостяком в своеудовольствие и — на тебе — втрескался в жену короля подпольного мира.

Этот старый кот, развалившийся в шезлонге и дымящий дорогойтурецкой сигаретой, надо думать, многое разнюхал. Если не все. Я могу принятьего пари и даже выиграть — и все равно останусь с носом; а откажусь — черезпару часов буду в тюряге. И на свет Божий выйду уже в новом тысячелетии.

— Один вопрос, — сказал я.

— Я вас слушаю, мистер Норрис.

— Ответьте, глядя мне в глаза: вы не имеете обыкновенияжульничать?

Он посмотрел мне в глаза.

— Я никогда не жульничаю, мистер Норрис, — сказал он с тихимдостоинством.

— О'кей. А что мне оставалось?

Он просиял и сразу поднялся.

— Вот это разговор! Вот это я понимаю! Давайте подойдем кбалконной двери, мистер Норрис.

Мы подошли. У него был вид человека, который сотни разрисовал себе эту картину в своем воображении и сейчас, когда она сталареальностью, наслаждался ею в полной мере.

— Ширина карниза двенадцать сантиметров, — произнес онмечтательно. — Я измерял. Да, я сам стоял на нем, разумеется, держась заперила. Видите чугунное ограждение — когда вы опуститесь на руках, оно вамокажется по грудь. Ограждение кончится — держаться, сами понимаете, будет не зачто. Придется двигаться на ощупь, стараясь не терять равновесия.

Вдруг мой взгляд приковал один предмет за оконным стеклом… япочувствовал, как у меня стынет в жилах кровь. Это был анемометр, или ветромер.Небоскреб находился рядом с озером, а квартира Кресснера — под крышейнебоскреба, открытой всем ветрам, поскольку все соседние здания были ниже. Этответер вопьется в тело ледяными иглами. Столбик анемометра показывал десятьметров в секунду, но при первом же сильном порыве столбик подскочит до двадцатипяти, прежде чем опустится до прежней отметки.

— Я вижу, вас заинтересовал ветромер, — обрадовалсяКресснер. — Вообще-то здесь дует еще не так сильно, преобладающий ветер — спротивоположной стороны. И вечер сегодня довольно тихий. В это время тут иногдатакой ветрище поднимается, все восемьдесят пять будет… чувствуешь, как тебяпокачивает. Точно на корабле. А сейчас, можно сказать, штиль, да и тепло не посезону, видите?

Следуя за его пальцем, я разглядел световое табло нанебоскребе слева, где размещался банк. Семь градусов тепла. На таком ветруощущения будут как при нуле.

— У вас есть что-нибудь теплое? — спросил я. На мне быллегкий пиджак.

— Боюсь, что нет. — Электронное табло на здании банкапереключилось на время: 8. 32. — Вы бы поторопились, мистер Норрис, а то ядолжен дать команду, что мы приступаем к третьему этапу нашего плана. Тонимальчик хороший, но ему не всегда хватает выдержки. Вы понимаете, о чем я?

Я понимал. Уж куда понятнее. Я подумал о Марсии, о том, чтомы с ней вырвемся из щупальцев Кресснера, имея при себе приличные деньги для начала,и, толкнув раздвижную стеклянную дверь, шагнул на балкон. Было холодно ивлажно; дул ветер, и волосы залепляли глаза.

— Желаю вам приятно провести вечер, — раздался за спинойголос Кресснера, но мне уже было не до него. Я подошел к перилам, вниз я несмотрел. Пока. Я начал глубоко вдыхать воздух.

Это не какое-нибудь там специальное упражнение, а что-товроде самогипноза. С каждым выдохом голова очищается от посторонних мыслей, ивот ты уже думаешь лишь об одном — о предстоящей игре. Вдох-выдох — и я забыл опачках банкнот. Вдох-выдох — и я забыл о Кресснере. С Марсией оказалосьпотруднее — она стояла у меня перед глазами и просила не делать глупостей, неиграть с Кресснером по его правилам, потому что даже если он жульничает, он,как всегда, наверняка подстраховался. Я ее не слушал. Не до этого мне было. Этоне то пари, когда в случае проигрыша ты идешь покупать несколько кружек пивапод аккомпанемент дружеских шуточек; тут тебя будут долго собирать в совок отодного угла Дикман-стрит до другого.

Когда я посчитал, что уже достаточно владею собой, я глянулвниз.

Отвесная стена небоскреба напоминала гладкую поверхностьмеловой скалы. Машины Ha стоянке походили на миниатюрные модели, какие можнокупить в сувенирном киоске. Сновавшие взад-вперед автомобили превратились влучики света. Если отсюда навернуться, успеешь не только осознать, что с тобойпроисходит, но и увидеть, как стремительно надвигается на тебя земля и ветерраздувает одежду. И еще хватит времени на долгий, долгий крик. А когда наконецгрохнешься об асфальт, раздастся такой звук, будто раскололся перезрелый арбуз.

Неудивительно, что у того типа очко сыграло. Правда, емугрозили какие-то шесть месяцев. Передо мной же разворачивалась перспектива вмрачную клеточку и без Марсии, шутка сказать, на сорок лет.

Мой взгляд упал на карниз. Двенадцать сантиметров… а на видим больше пяти никак не дашь. Хорошо еще, что здание сравнительно новое — покрайней мере карниз не рухнет. Может быть.

Я перелез через перила и осторожно опустился на руках, покане почувствовал под собой карниз. Каблуки висели в воздухе. Пол балконаприходился мне на уровне груди, сквозь ажурную решетку просматривалась шикарнаяквартира Кресснера. Сам он стоял по ту сторону порога с дымящеюся сигаретой взубах и следил за каждым моим движением, как какой-нибудь ученый за поведениемподопытной морской свинки после только что сделанной инъекции.

— Звоните, — сказал я, держась за решетку.

— Что?

— Звоните Тони. Иначе я не двинусь с места.

Он отошел от двери — вот она, гостиная, такая теплая, уютнаяи безопасная — он поднял трубку. И что? Из-за этого ветра я все равно ничего немог расслышать. Он положил трубку и снова появился в дверях.

— Исполнено, мистер Норрис.

— Так-то оно лучше.

— Счастливого пути, мистер Норрис. До скорого свидания… еслионо состоится.

А теперь к делу. Я позволил себе в последний раз подумать оМарсии, о ее светло-каштановых волосах, и больших серых глазах, и изящнойфигурке, а затем как бы отключился. И вниз я больше не смотрел. А то лишний раззаглянешь в эту бездну, и руки-ноги отнимутся. Или перестоишь и замерзнешь, атогда можно просто оступиться или даже сознание потерять от страха. Сейчасглавное — мысленно видеть карниз. Сейчас все внимание на одно — шажок правой,шажок левой.

Я двинулся вправо, держась, пока возможно, за решетку. Мнепридется, это ясно, предельно напрячь сухожилия ног, которые я развил теннисом.С учетом того, что пятки у меня свисают с карниза, на носки выпадает двойнаянагрузка.