Зато ее супруг так меня клюнул, что пошла кровь. Я этопочувствовал. Я двинулся вперед в надежде спугнуть голубя. Пустой номер. Этиголуби ничего не боятся — городские, во всяком случае. Если при виде грузовикаони с ленцой ковыляют прочь, то какую угрозу может представлять для нихчеловек, застрявший на карнизе под самой крышей небоскреба?

Я продвигался черепашьим шагом, голубь же пятился, глядя мнев лицо блестящими глазками, — опускал он их только для того, чтобы вонзить вмою лодыжку свой острый клюв. Боль становилась нестерпимой: еще бы, эта птицасейчас терзала живое мясо… если бы она его ела, я бы тоже не удивился.

Я отпихнул его правой ногой. Рассчитывать на большее неприходилось. Голубь встрепенулся и снова перешел в атаку. Что до меня, то ячуть не сорвался вниз.

Один, второй, третий удар клювом. Новый порыв ветра заставилменя балансировать на грани падения; я цеплялся подушечками пальцев за каменнуюстену, с которой успел сродниться, я прижимался к ней щекой, с трудом переводядыхание.

Думай Кресснер хоть десять лет, вряд ли он придумал быстрашнее пытку. Ну клюнули тебя разок, велика беда. Ну еще раза два клюнули —тоже терпимо. Но эта чертова птица клюнула меня, наверное, раз шестьдесят, покая добрался до чугунной решетки с противоположной стороны здания.

Добраться до нее было все равно что до райских врат. Пальцымои любовно обвились вокруг холодных концов ограждения — ничто, казалось, незаставит их оторваться. Удар клювом.

Голубь смотрел на меня, если можно в данном случае таквыразиться, сверху вниз, в его блестящих глазках читалась уверенность в моейбеспомощности и собственной безнаказанности; так смотрел Кресснер, выставляяменя на балкон.

Вцепившись понадежней в чугунное ограждение, я изловчился инаддал голубю что было мочи. Вот уж бальзам на раны — он заквохтал, точнокурица, и с шумом поднялся в воздух. Несколько сизых перьев упало на карниз,другие плавными кругами пошли на снижение, постепенно исчезая в темноте.

Я перелез, едва живой, через ограждение и рухнул на балкон.Я обливался потом, несмотря на холод. Не знаю, сколько я пролежал, собираясь ссилами. Световое табло на здании банка осталось по ту сторону, я же был безчасов.

Боясь, как бы не свело мышцы, я сел и осторожно спустилносок. Искромсанная правая лодыжка кровоточила, а впрочем, ничего серьезного.Как бы то ни было, при первой же возможности ранку надо обработать. Эти голубимогут быть, разносчиками любой заразы. Я подумал, не перевязать ли мне ногу, нопотом раздумал. Еще, не дай Бог, наступлю на повязку. Успеется. Скоро тысможешь купить бинтов на двадцать тысяч долларов.

Я поднялся и с тоской посмотрел на темные окна квартиры-люкспо эту сторону здания. Было, пусто, безжизненно. На балконной двери плотныйветрозащитный экран. Наверное, я мог бы влезть в квартиру, но это значило быпроиграть пари. А ставка была больше, чем деньги.

Хватит оттягивать неизбежное. Я снова перелез через перила иступил на карниз. Голубь, недосчитавшийся нескольких перьев, смерил меняубийственным взглядом; он стоял под гнездом своей подруги, там, где карниз былукрашен пометом особенно щедро. Навряд ли он станет досаждать мне, видя, что яудаляюсь.

Удаляюсь — красиво сказано; оторваться от этого балконаоказалось потруднее, чем от балкона Кресснера. Разумом я понимал, что никуда неденешься, надо, но тело и особенно ступни криком кричали, что покидать такуюнадежную гавань — это безумие. И все же я ее покинул — я шел на зов Марсии,взывавшей ко мне из темноты.

Я добрался до следующего угла, обогнул его медленно, неотрывая подошв от карниза, двинулся вдоль короткой стены. Сейчас, когда цельбыла уже близка, я испытал почти непреодолимое желание ускорить шаг, побыстреепокончить с этим. Но это означало верную смерть, и я заставил себя неторопиться.

На четвертом повороте встречный ветер чуть меня неопрокинул, и если я все-таки сумел обогнуть угол, то скорее за счет везения,нежели сноровки. Прижавшись к стене, я перевел дух. И вдруг понял: моя возьмет,я выиграю пари. Руки у меня превратились в свежемороженые обрубки, лодыжки(особенно правая, истерзанная голубем) горели огнем, пот застилал глаза, но японял — моя возьмет. Вот он, гостеприимный желтый свет, льющийся из квартирыКресснера. Вдали, подобно транспаранту «С возвращением в родные края!», горелотабло на здании банка: 10. 48. А казалось, я прожил целую жизнь на этом карнизешириной в двенадцать сантиметров.

И пусть только Кресснер попробует сжульничать. Желаниепобыстрее дойти пропало. На банковских часах было 11. 09, когда моя правая, азатем левая рука легли на чугунные перила балкона. Я подтянулся, перевалилчерез ограждения, с невыразимым облегчением рухнул на пол… и ощутил вискомстальной холодок — дуло пистолета.

Я поднял глаза и увидел головореза с такой рожей, что будьна моем месте часы Биг Вена, они бы остановились как вкопанные. Головорезухмылялся.

— Отлично! — послышался изнутри голос Кресснера. — МистерНоррис, вы заслужили аплодисменты!

— Каковые и последовали.

— Давайте его сюда, Тони.

Тони рывком поднял меня и так резко поставил, что моиослабевшие ноги подогнулись. Я успел привалиться к косяку.

У камина Кресснер потягивал бренди из бокала величиной снебольшой аквариум. Пачки банкнот были уложены обратно в пакет, попрежнемустоявший посреди рыжего с подпалинами ковра.

Я поймал свое отражение в зеркале напротив. Волосывсклокочены, лицо бледное, щеки горят. Глаза как у безумца.

Все это я увидел мельком, потому что в следующую секунду яуже летел через всю комнату. Я упал, опрокинув на себя шезлонги, и вырубился.

Когда голова моя немного прояснилась, я приподнялся ивыдавил из себя:

— Грязное жулье. Вы все заранее рассчитали.

— Да, рассчитал. — Кресснер аккуратно поставил бокал накамин. — Но я не жульничаю, мистер Норрис. Ей-богу, не жульничаю. Просто якак-то совершенно не привык падать лапками кверху. А Тони здесь для того, чтобывы не сделали чего-нибудь… этакого. — С довольным смешком он слегка надавилсебе пальцами на кадык. Посмотреть на него, и сразу ясно: уж он то привыкпадать на лапки. Вылитый кот, не успевший снять с морды перья канарейки. Мнестало страшно — страшнее, чем на карнизе, — и я заставил себя встать.

— Вы что-то подстроили, — сказал я, подбирая слова. — Что-тотакое подстроили.

— Вовсе нет Багажник вашей машины очищен от героина. Самумашину подогнали к подъезду. Вот деньги. Берите их — ивы свободны.

— О'кей, — сказал я.