Карташ бросился ему наперерез, размахивая пистолетом. Вдольборта «козла» неровной цепочкой тянулись следы от автоматных пуль…

Таксист резко затормозил, распахнул дверцу.

– Сюда, начальник, живо, твою маму!..

Как мешок с картошкой выдернув Машу из дверей, Алексей однимпрыжком пересёк расстояние до машины, толчком бросил дочурку на переднеесиденье, рванул заднюю дверцу…

Автоматная очередь раздалась вслед, когда уазик уже летелвперёд, прочь от разверзшегося на месте лагеря ада, заднее стекло разлетелосьвдребезги, усыпав пассажиров осколками, но они уже ушли, ушли!

Таксист вырубил свет – правильно, не фиг подсвечиватьмишень, – и дорога впереди исчезла. Они мчались сквозь абсолютный мрак.

На колдобине машину подбросило, Алексей крепко приложилсятемечком о крышу, едва не прикусив язык, – и рёв двигателя вдруг усилилсядо грохота работающего компрессора. Сорвало к такой-то матери глушитель. Ну ихрен с ним, – дотянем до леса, решили друзья…

– К лесу давай, к лесу! – заорал Карташ,вытряхивая стеклянное крошево из волос.

– Застрянем же! – не оборачиваясь, попытался перекричатьмотор Таксист.

– Бля, к дороге на лесосеку, кретин! Вон туда! Долесосеки доедем, а там пешедралом в лес! За нами не попрутся, смысла им нет занами переться!

– Папа! Там же папа остался!.. – Маша схватиласьза ручку дверцы, но Карташ мигом перехватил её, зарычал, надсаживая глотку:

– Дура, покрошат! У нас из оружия один пистолет! А уних автоматы!

– А потом что?! – от волнения Гриневский пустилпетуха.

– А потом и думать будем!..

Таксист приглушённо выматерился, до побелевших костяшек напальцах сжимая штурвал, наклонившись вперёд и вглядываясь в невидимую дорогу,будто та была заминирована.

Машина ворвалась в лес, и звук работающего на предельныхоборотах мотора стал вовсе уж оглушительным. Гриневский снова врубил дальнийсвет, и замелькали калейдоскопом деревья, кусты, поваленные стволы, пни… Посравнению с дорогой возле зоны эта казалась проспектом какого-нибудьТухачевского или улицей Карла Маркса в Шантарске, право слово…

– Тише, Гриня, уже можно тише, – посоветовалКарташ.

Гриневский послушно сбавил скорость.

Алексей мельком оглянулся назад, в беспросветную тьму закормой – никого – и откинулся на спинку. Только сейчас он понял, чтопо-прежнему стискивает скользкую от пота рукоять «Макарова», и попыталсяразжать сведённые судорогой пальцы. Пальцы не слушались. Спокойнее, спокойнее,надо взять себя в руки, ушли ведь, уже ушли, краснокожие не догонят…

Горло вдруг сжал спазм, и Карташ с некоторым ужасом понял,что ещё немного, ещё чуть-чуть – и расхохочется в голос, будет ржать, какгиена, до полного изнеможения, до донышка… поэтому он со всей силы вонзил ногтилевой руки в запястье правой. Боль пришла не сразу, словно правая рука онемела,словно он её отлежал. Или отсидел, какая, к херам, разница…

Но – немного отпустило. Ледяной, вибрирующий мелкой дрожьюстержень в груди начал таять. Тело расслабилось, напряг последних минут – судяпо сумеркам, с начала бунта прошло не больше двадцати-двадцати пяти минут, акажется, будто несколько лет – напряг отпустил. Ф-фу…

А ведь «хозяин», Гена-археолог, Кузьминична, Нинка,какие-никакие друзья-приятели – все остались там, в лагере и в городке, накоторый надвигается смерть…

Нина, бли-ин…

Гриневский вдруг затормозил резко, так, что пассажировбросило вперёд, сам вдруг застучал кулаками по рулю, яростно, со всей дури,выплёскивая напряжение, выкрикивая бессвязные проклятья – уазик аж ходуномзаходил. Потом успокоился неожиданно, как и завёлся. Пробормотал едва слышно:

– Извини начальник… Прорвало.

– Бывает, – нейтральным голосом отозвался Карташ,только сейчас смекнув, что на пару с Машей заимел зэка – считай, беглого – вкачестве шофёра по ночной тайге. И сие как-то не улыбалось. Ещё полоснётбритвой, ссыльный всё ж таки, как говорится в одном бородатом анекдоте… А сдругой стороны – если б не Таксист, поглумились бы над ними возле зоны, это ужк гадалке не ходи…

Он сказал примирительно:

– Давай вперёд помаленьку, лады? Гнать только вот ненадо.

Гриневский выжал сцепление и тронулся.

Алексея вдруг неукротимо потянуло в сон. По эту сторону явиего удержало лишь осознание того, что сон, настоящий сон, ночной кошмар осталсятам, позади. И возвращаться в него ох как не хотелось…

27 июля 200* года, 23.16.

Воспевать ночную езду по тайге взялись бы разве самыеотпетые романтики – из тех, что если и выбираются из столиц, то не далее чем надачные участки, где, сидя на веранде с видом на жидкий, истоптанный грибникамилесок, прихлёбывают чаёк напополам с коньячком и сочиняют сердцещипательныепесенки о палатках, геологах, кострах, о туманах и о запахах тайги. В общем,про то, что «нам не страшен дождик хмурый».

Взаправдашняя ночная езда по таёжной дороге, даже на уазике,то есть на самой приспособленной к этим ралли машине, напрочь лишена какой быто ни было романтики. Темень беспросветная, свет фар отвоёвывает у мрака лишькрохотный плацдарм прямо перед скачущей по ухабам машиной. Скорость приходитсядержать невысокую, тайга становится всё гуще, дорога всё уже, ветви то и делохлещут по стеклу. И вскоре под кожу начинает просачиваться неприятный холодок,а вслед за этим сердечко внезапно сжимают невидимые пассатижи – так накатываетощущение безлюдья, раскинувшегося во все стороны на сотни, а то и тысячи вёрст,безлюдья, во владения которого ты забираешься глубже и глубже. Какая уж тут кчертям романтика! Ты вдруг осознаёшь, как с треском рвутся все твои привычные,уютные, удобные связи, как ты отныне далёк от телефонов, лекарств, «скоройпомощи», запасов еды на полках холодильников, мягких постелей, тепла и прочихблаг цивилизации. Тебя не прикроют МЧС, МВД и прочие службы. С этого моментаможешь полагаться только на себя и на удачу.

Ты становишься частью изначальной жизни, которой тыбезразличен, как плевок, которая обходилась без тебя миллионы лет и не заметиттвоего ухода из мира. И приятного в этих ощущениях нет ничего – что бы не пелистоличные барды…

Ехали молча. И не только из-за стресса, а ещё и по вполнежитейской причине – трясло нещадно. Раздолбанная лесовозами таёжная стёжка недавала людям возможности оторвать ладони от скоб и спинок сидений. На такихухабах будешь много говорить – точно себе язык откусишь.

Карташ посматривал вперёд, видел тёмный, отрешённый профильМаши, её потухший взгляд и сжатые губы. Гриневский же выглядел сейчас за рулёмточно так же, как и несколько часов назад – как собранный, хоть и раздражённый,уверенный в себе, хоть и не спавший ночь шофёр на тяжёлой трассе. «О чём он,интересно, сейчас размышляет?» – гадал Карташ. Пошевелился, нашаривая под собойбушлат, – хорошо захватил для выгула доченьки…