— Не сосчитать… У меня жена и сын, три месяца, погибли.Пьяный угонщик… Ну, Волков мне и предложил — давай, говорит, сделаю так, чтокак бы не было этой аварии, а ты мне служить будешь…

— И сделал?

— Сделал. Он все, что скажет, делает. Иногда, конечно, по —колдунски… ну, типа, в точном смысле, слово в слово, а что вы там думали даподразумевали — это мимо… понимаете, да? Но мне он сделал все по-честному.

— Ну да, ну да… — пробормотал я, пытаясь представитьсебя в подобной ситуации.

— Они живы? — спросила Маринка.

Шарп помотал головой.

— Сын три года спустя… лейкемия, не спасли. Деньги налечение тоже Волков дал, сколько нужно было — все. Не помогло. Жена ушла послеэтого… Она в уме немного повредилась, меня винила, что из-за меня все. Проаварию-то она уже и не знала. Ну и Волков ничего не смог сделать. С бабами… сженщинами он так вот тонко не может. Живая — мертвая — это да. А любит — нелюбит… сложно ему. На такое вот местные колдуньи мастерицы, самая бабскаямагия. Но с ними у нас тогда все нехорошо получилось… Дай-ка рюкзачок.

Я дотянулся до рюкзака и подтолкнул его к Шарпу. Тот вытащилтри пластиковых контейнера, взял один себе, остальные подал нам. Это быликакие-то готовые рационы — опять без этикетки. Банка мяса с маринованнымиогурцами и оливками, банка рыбного салата, мягкое печенье, джем, пакетики скофе и чаем, сахар, сливки…

— Устриц нет? — спросила Маринка.

Шарп фыркнул. Оценил, значит.

Душу продал, напомнил я себе.

И тут что-то со мной произошло. Будто кто-то открыл меня,как коробочку, вынул меня из меня же, поднял высоко, осмотрел со всех сторон,вставил обратно в коробочку, закрыл. Я повалился назад, рассыпая баночки ипакетики.

— Ты чего, Кость? — сверху нависла Маринка. Она былабольшая, как мамонт, и косички торчали, как бивни. — Костя, что с тобой?!Ты живой?

Наверное, да, хотел сказать я, но все онемело: губы нешевелились, дыхание пропало… Не знаю, сколько это длилось. Чудовищно долго.Потом с трудом, с дрожью, как будто пропихивать по сосудам надо не кровь, акакое-то тесто, сердце сжалось… расправилось, снова сжалось… и застучало. Ясел. Я был живой. Я был один.

Не было ни Маринки, ни Шарпа. Леса не было тоже. Вокруг былсплошной лед, и синее, какого не бывает никогда, небо над головой, и тонкийбелый серп луны впереди.

Не знаю, кем я был, но точно не человеком. Другое чувствотела, другое… другое все. Слух. Главное — слух. Мир пел вокруг меня, и японимал эту песню, и тоже мог, когда надо, вплести в нее свою ноту. Но сейчаспесня звучала надтреснуто, в нее нельзя было войти и поддержать, и я пыталсяпонять, в чем же дело.

В небе, доселе беззвездном, возникла звезда. От нее исходилиопасные вибрации, и я занервничал, встал, попятился. Звезда росла и медленноспускалась. Уже не вибрации, а рев и грохот исходили от нее, но не тот рев игрохот, что слышны ушами или входят через ноги, нет — мир вокруг в этом смыслебыл совершенно тих; это был рев и грохот, сломавший и исказивший самоё песнюмира…

Уже не звезда, а что-то меньше, но много ярче луны,спустилось почти к самому леднику… и вот тут-то я услышал такое, чего не слышалникогда раньше: лед расселся на всю глубину, и песня мира оборвалась на полузвуке. Из трещины, пробежавшей неподалеку от меня, встала сверкающая стенаосколков и мелких кристаллов. А падающее тело, ставшее как солнце, коснулосьледника, погрузилось в трещину… Я уже понял, что оно не просто увеличивается испускается — оно стремительно приближается ко мне. Но что-то куда болеесильное, чем страх смерти, приковало мои ноги ко льду. Я стоял и смотрел.

Там, где это летящее вошло в ледник, встали к небу пятьогненных столбов. Потом оттуда по направлению ко мне пошла волна: осколки льдавзмывали в воздух и повисали, и так все ближе, ближе… Меня ударило снизу иподкинуло высоко вверх, и я увидел, как огонь подо мною течет рекой ипросвечивает сквозь лед.

А потом все внизу стало дымно-белым, а вверху —ослепительно-черным. Страшный удар вздыбил и расколол небо. Я летел икувыркался, но видел, как вздымается выше луны ледяная, окутанная паром ииспещренная молниями гора, как рассыпается она, превращаясь в призрачноеподобие самой себя, как концентрическими кругами от нее расходятся гигантскиеволны…

Я расправил крылья и полетел.

Я снова сел.

— Нормально? — спросила Маринка.

— Да-да, — сказал я. — «А что у меня прямое?..»

— Анекдоты помнит — тогда точно живой, — сказал Шарп.

— «Точно живой» — это значит «похожий на живого» или «вточности похожий на живого», — сказал я, потирая голову. — А я простоживой, точка. Хотя и долбанутый. Надолго я отрубился?

— Секунду-две, не больше, — сказала Маринка.

Я покачал головой:

— Как летит время… Ну что, надо все-таки поесть? А то,извините, отвлек…

И, плотно перекусив, мы пошли дальше. С временем — не попрошествии какого-то времени, а с ним самим — что- то случилось. Я полностьюперестал его чувствовать, поэтому считал шаги. Через полторы тысячи шагов мывышли на круглую поляну, залитую непонятно откуда падающим светом. Тропадоходила до центра круга и там обрывалась…

— Не понял, — сказал Шарп и попятился.

Поздно.

Джор рассказал. Потом он этот эпизод начисто забыл, но яуспел записать. Я как раз тогда понял, что с памятью нашей происходят странныевещи, и записывал даже обрывки анекдотов.

Так вот, он видел сон. Там, в подвале, где совсем недавноубили Илью и Хайяма. Остальные все уснули… Не знаю, как такое могло быть, ноони уснули. Отрубились просто. Как выключенные. Может быть, им что-то дали спитьем. А может, такая вот защитная реакция — сразу у всех.

Сон, да. Джору снилось, что он — дерево. Причем лежачее,распластавшееся. Ноги были корнями, и кое-где из туловища тоже уходили в землюкорни, и из туловища же тянулись вверх тонкие ветви с листиками, а правая рука,закостеневшая в нелепом жесте, вся была покрыта листвой. Рос он, Джор, подсенью какого-то гигантского незнакомого дерева и в окружении исполинских серыхгрибов, чьи шляпки покачивались и трепетали как пляжные зонтики на ветру. Именгрибов он не знал, но считал друзьями. Глаза Джора были совершенно неподвижны,он не мог посмотреть на что-то в стороне или отвести взгляд, он мог толькорассеянно фиксировать то, что видит прямо перед собой. Какие-то тварипроползали, скрываясь в траве и кустах. Там они кого-то ловили и жрали, давясьи содрогаясь. Чьи-то ноги прошли совсем рядом, а туловище и голова осталисьневидимыми где-то вверху. Ноги были в неуместных мокасинчиках. Следом появилисьдругие ноги, в тяжелых ботинках. Ноги остановились возле Джора, и сверху нанего полилась горячая вода. Потом ноги удалились. Маленькая птичка с длиннымклювом несколько раз клюнула Джора в глаз, но не причинила ни малейшего вреда иразочарованно улетела. Потом на некотором отдалении появилась страннаякомпания: две большие облезлые собаки с отвисшими вымечками и с ними ходячиекуклы, держащиеся двумя группками гуськом друг за дружку — за полы одежды илиза палки, — а передние — за хвост одной из собак. Этакие «Слепцы»Брейгеля, только числом побольше. Кажется, это были куклы из театра Карабаса —Барабаса, но оборванные и грязные, с волочащимися ногами — и без глаз. Кто- товырвал им глаза. Когда они уже почти ушли, Джор понял, что замыкающий верзила вполосатой шапочке — был он сам. Кукол было девять. Он попытался сообразить, ктоотсутствовал, но не смог вспомнить. Был Рудольфыч, была Аська, была Валя, былон сам… остальные размазались в общее пятно. Когда куклы ушли, он услышалшепот. Много- много ртов нависли над его ушами и что-то пытались донести, ибыли мгновения, когда он уже начинал что-то понимать, но тут сосредоточенностьразом пропадала, как срывалась пружина, и шепот вновь становился разнобоен инеразборчив…