– Вы меня не слушаете? – Голос незнакомца прервалего размышления. Сейчас он будет запугивать его, потом назовет цену. Эта ценаможет быть не слишком большой, чтобы не напугать его и не толкнуть нарискованные действия, но цена эта не будет окончательной. Плата за страх небывает окончательной. Придется платить снова, снова и снова. До самой смерти…Чьей смерти? Так зачем же тянуть? Надо вычислить этого человека и решить вопросраз и навсегда. Надо обезопасить себя. Господи, как же хочется покоя. Покоя ибезопасности! Но их так трудно достичь…

– Вы меня не слушаете!

– Извините, слушаю.

– Вы принесете конверт туда, в тот самый дом, иопустите в ее почтовый ящик. Вы поняли? В ее ящик. В конверте будет три тысячидолларов. И не пытайтесь караулить меня там, возле ящика. Это бесполезно.

– А если конверт возьмет кто-то другой?

– Кто? Она? – В трубке раздался сухой ядовитыйсмех. – Не волнуйтесь, это не ваша забота. Ваша забота – положить деньги вящик. После этого вы можете спать спокойно.

Спать спокойно… Этот человек не знает, что говорит. Спатьспокойно… Это недостижимая мечта.

– Хорошо, я вас понял. Но мне нужно время, чтобысобрать такую сумму.

– Бросьте вы, это не та сумма! Не пытайтесь тянутьвремя. Даю вам на все сутки. Потом – пеняйте на себя. Я приму меры.

«Не слишком ли быстро я согласился?» – подумал человек наодном конце провода.

«Не слишком ли легко он пошел на мои условия?» – подумалчеловек на другом его конце.

Шантажист повесил трубку. Он был взволнован, а когда онволновался, он бледнел. Он бледнел, и на его запястье отчетливым белымполумесяцем выступал короткий шрам.

Вечером того же дня в квартире Валерия АфанасьевичаБруталова раздался звонок.

– Кто здесь?

– Кабельное телевидения. Сбор абонентской платы, –донеслось из-за двери.

– Я вас не впущу, – ответил Бруталов, – япотом сам занесу абонентную плату в вашу контору.

Служащий кабельного телевидения пожал плечами и пошел дальшев обход квартир. Его часто не впускали, если дома были дети, женщины. Но чтобымужчина… впрочем, в наша время осторожность никому не повредит.

Валерий Афанасьевич перевел дыхание. Его пугали любыезвонки, любые шаги на лестнице. Есть такая поговорка – пуганая ворона кустабоится… Хотя, впрочем, чего он боялся, он и сам не знал. Как тот человек могего выследить? Даже если бы в его квартире стоял автоматический определитель номера,это ничего бы ему не дало: он звонил не из дома. Да у убийцы и не было АОНа –это было бы слышно по характеру гудков в трубке. А больше он нигде не могпроколоться. Так что можно спать спокойно.

И Валерий Афанасьевич спокойно заснул. А когда он видел ужедесятый сон, у двери его квартиры раздался тихий шорох. Некоторое время отмычкане подходила, но затем послышался негромкий щелчок, и дверь бесшумноотворилась. Мужчина в мягкой обуви крадучись вошел в квартиру, подошел ккровати. Бруталов пробормотал во сне что-то неразборчивое и перевернулся наспину. Неизвестный вынул из кармана чистый платок, смочил его пахучей жидкостьюиз флакона и прижал к губам спящего. Тот беспокойно завозился и снова затих.Ночной гость достал шприц, отколол кончик ампулы, наполнил шприц ее содержимыми поднял безвольно свесившуюся руку Валерия Афанасьевича. На запястьепобледневшей руки отчетливым белым полумесяцем выступал короткий шрам.

В воскресенье вечером к нам ворвалась Катька.

– Ой, девочки, все знаю про Альбертика, ужас какой! Онее любил безумно, просто обожал. Все ей покупал, на руках носил. Уехал работатьв Тюмень, переводчиком, а она тут хахаля завела. И вот он приезжает прямо ссамолета, вот такой букет роз, а они там. Хахаль старый, лысый, но богатый. ИАльбертик тогда ничего не сказал, букет положил, а сам сел в машину и врезалсяв грузовик. Хотел насмерть, но не получилось. И тогда его в больницу, вреанимации месяц в тяжелейшем состоянии, а она даже в больницу ни разу непришла, вот какая гадюка! А когда он чудом выжил и его выписали, он, конечно, сней развелся. Так она побежала по всем знакомым гадости про него рассказывать.Что говорила – ужас! Мне Алка намекнула, прямо говорить стыдно. А только ей всеравно никто не верил. Но он ее так любил, просто обожал! – Катькасобиралась начать всю историю по-новой.

– Да ты про кого говоришь-то, – не выдержаласестра. – Ты со своими любовными романами скоро совсем свихнешься!

– И вовсе это не роман, а все правда проАльбертика, – обиделась Катерина, – вот, спроси у Маринки.

– Да, жена у него стерва, он ее до сих пор боится.

– Да любит он ее! До сих пор любит!

При этих словах мне сделалось как-то неприятно внутри.

– Ну уж и любит! Она вчера такое устроила, непредставляю, как за это можно любить.

– А что? – Катька прыснула. – Она вас вчеразастала? Так ей и надо!

– Да не то чтобы застала, но, сами посудите, сидим мы унего, кофе пьем, все культурно, вдруг она врывается и начинает орать. Какое еедело, раз они три года в разводе! И такие гадости мне про него сообщила, что уменя чуть уши не завяли.

– А ты что, так и молчала?

– Да нет, я ей полкило мороженого на костюм вывалила.

Катерина закатилась колокольчиком.

– Ой, не могу! А костюм хороший?

– Ага, помнишь, Анька, ты мне на Невском показывала?

– Тысяча баксов? – ахнула сестра. – Я б тебяубила, – добавила он совершенно серьезно.

– Она тоже хотела, только Алик ее держал, пока я неубежала.

– Кино прямо! – заключила Катерина.

Надежда вошла в кабинет доктора Крылова. За столом сиделсимпатичный уверенный в себе мужчина средних лет, ближе к пожилому. Его живыекарие глаза приветливо смотрели на Надежду. Она отметила про себя, как всегдаидут врачам-мужчинам белоснежные крахмальные халаты.

– Слушаю вас, – доктор доброжелательноулыбнулся, – присаживайтесь, пожалуйста.

Надежда села и увидела под стеклом крупную цветнуюфотографию великолепного бирманского кота.

– Боже, какая красавица! – невольно вырвалось унее.

– Не красавица, а красавец, – поправил доктор,порозовев от удовольствия, —

Монтгомери, сокращенно Монти. Главный член семьи.Поразительно пушист. А ласковый…

Надежда не устояла перед могучим соблазном и выложила настол фотографию своего обожаемого рыжего Бейсика. Глаза Крылова засияли. Двазаядлых котовладельца, более того – котомана, забыли обо всем на свете изаговорили о единственно важном, единственно существенном предмете – своиххвостатых любимцах.