– Кто-то же должен тебя поддерживать, – говорю я, понимая, что вру, потому что я уж точно ненадежная. Тем более сегодня. Тем более после вчерашнего. Я вспоминаю лицо Луизы, когда мы с Элиотом вернулись домой. Она вопросительно посмотрела на него, как бы желая понять, не он ли причина моих слёз, но ничего не сказала. Она просто смотрела, как мы поднимаемся по лестнице, как Элиот машет ей рукой. Всю ночь под одеялом меня трясло. Меня часто трясло, когда я была подростком, а мама уезжала чёрт знает куда, и теперь меня вновь накрыло это чувство абсолютного одиночества. Я даже не стала слушать музыку, как обычно перед сном, потому что оно напомнило бы мне рок-баллады, которые присылал мне Лукас. «Потому что твой папа, может быть, играл в Kiss».

Лукас болтает о работе, о том, как какой-то тип, который никогда с ним не разговаривал, теперь набивается ему в друзья, когда узнал, где будет проходить девчишник, и о родителях Мари, которые, кажется, гадят банковскими чеками.

– Люк, – перебиваю я. Он умолкает, приподнимает брови.

– Да?

Я смотрю на него, и слова застревают в горле. Почему я не могу ему рассказать? Почему не могу положиться на него, как обычно?

– Я… вчера вечером…

Он внезапно отворачивается к окну, и я слышу стук костяшек пальцев по стеклу. Его лицо расплывается в улыбке.

– Привееет! – он смеётся, потом вновь поворачивается к экрану. – Прости, только что приехала Мари. Так о чём ты говорила?

Я встряхиваю головой.

– Так, ни о чём. Мне пора идти, Люк. Надо собираться на работу. Принять душ и…

– У тебя точно всё хорошо?

– Просто устала. Целыми днями работаю. Нескончаемые смены.

– Ну не перетруждайся там, хорошо? Возьми выходной. Они там вкрай обнаглели, в этой твоей гостинице.

Я сглатываю и хочу сказать: «Обычные люди не могут себе такое позволить, Лукас», – но он продолжает:

– Вот почему я советую тебе отправить папе резюме. Найдём тебе нормальную работу. С девяти до пяти. И выходные свободны.

– Посмотрим, – говорю я.

– Пообещай мне, что всё будет нормально.

– Всё и так нормально, – Эти слова, как ни странно, придают мне сил, потому что на секунду мне удаётся поверить, что так и есть. Спустя некоторое время Лукас кладёт трубку, и я остаюсь одна в тишине моей жаркой спальни.

В моей квартире тихо. Сколько здесь живу, ни разу не просыпалась в абсолютной тишине. Всегда то урчит чайник, то бубнит радио, то звякают чашки, то Луиза напевает песенку. Уже половина одиннадцатого. Луиза встаёт очень рано. Я – нет. Поэтому не было такого случая, чтобы я проснулась раньше Луизы. Из дома она тоже не выходит. Лукас называет её отшельницей, и я полагаю, он прав.

Спускаюсь в кухню, чтобы заварить себе чай, и вижу, что чайник на плите холодный. В воздухе – тишина, и она действует мне на нервы. Прежде чем чайник успевает вскипеть, заглядываю в зимний сад, в большую, забитую всяким хламом гостиную. Её нет и там. Мчусь по лестнице, сердце уже колотится от беспокойства. Я помню, как много раз просыпалась в тихом доме и чувствовала себя такой одинокой, что подходила к окну, чтобы увидеть проезжающую машину или проходящего мимо человека, просто чтобы знать, что не проспала конец света и не проснулась, когда на всей планете не осталось никого, кроме меня.

Луизу я обнаруживаю в её спальне. Она сидит в кровати, и серебристая трость на ножках стоит на полу, так что она не может до неё дотянуться. Длинные волнистые волосы, которые она обычно стягивает в низкий, «учительский» пучок, теперь рассыпаны по плечам, пижама на пуговицах застёгнута доверху.

– Извините, – говорю я, стоя в дверном проёме, готовая вновь уйти в свою берлогу. – Я просто хотела убедиться, что с вами всё в порядке. Обычно вы наверху, а тут я заволновалась.

Луиза сглатывает.

– Я не могу встать.

– Подать вам трость?

– Нет. Нет, от неё не будет толку. Я просто… – она качает головой и вздыхает. – Бывают дни, когда я не могу встать. Так голова кружится.

– Господи, сочувствую, Луиза, – я захожу в комнату. Солнечный свет сочится в щель между шторами. Пахнет пачули и кондиционером для белья. – Вам что-нибудь принести?

Она морщится, как будто мысль, чтобы просить меня о чём-то, причиняет ей боль, потом говорит:

– Я пролежала тут пять часов, с тех пор как проснулась. Разве что кое-как доковыляла до туалета. Вы не могли бы мне принести чего-нибудь поесть, Эмми? Тоста будет достаточно.

– Да, конечно. Чаю?

Она слабо улыбается.

– Да, пожалуйста.

Я спускаюсь вниз, намазываю два кусочка хлеба маслом и её домашним мармеладом, сверху кладу по кружочку банана, сворачиваю кухонное полотенце, кладу всё это на поднос, рядом ставлю чашечку мятного чая. Луиза благодарит меня. Я предлагаю включить телевизор.

– Нет, не нужно. Спасибо.

– Может, принести вам что-нибудь почитать?

– Мне теперь трудно читать, – говорит она, – зрение слабое.

– Это из-за головокружения? – я стою у её кровати, и мне хочется присесть на её край, но я понимаю, что это было бы слишком фамильярно, особенно с таким человеком, как Луиза.

– Нет. У меня дистрофия жёлтого пятна. Стало совсем плохо с тех пор, как стукнуло шестьдесят. Частичная слепота, но что поделать. Жить можно. Но вот с книгами да, печально вышло.

– Может, аудиокниги подойдут? Я видела их в библиотеке, там флешки и проигрыватели. Всё равно что слушать радио…

Луиза улыбается.

– Увы, во флешках и всём таком прочем я путаюсь. Но спасибо. Всё хорошо, Эмми. Когда голова перестанет кружиться, займусь кроссвордами. Уж они-то составят мне компанию.

Теперь я понимаю, почему книга кроссвордов – такая огромная. Луиза всегда напряжённо вглядывается в неё, сидя за кухонным столом, спустив на нос очки, занеся над страницей шариковую ручку; часы тикают, радио бормочет.

– Вам нужно ещё что-нибудь, Луиза?

– Нет, нет, – она улыбается, и создаётся впечатление, что она просто хочет выставить меня из своей комнаты.

Утром я соврала Лукасу, сказав, что работаю все выходные и что у меня нет времени с ним общаться. На самом деле у меня совершенно свободный понедельник. У меня нет никаких планов, и, включив радио и намазывая себе тост, я думаю: «Почему я не сказала ему правду? Почему я не смогла рассказать Лукасу о Марве? О том, что ездила к нему с Элиотом?»

Я мою посуду и выношу мусор. Я пылесошу весь дом и стираю свою одежду, добавив к ней два платья Луизы. В конце августа бывает ветрено, я развешиваю вещи на верёвке в саду и, довольная собой, смотрю в окно, как быстро они высыхают. В детстве я мечтала о доме, где в саду будет висеть бельевая верёвка. И до сих пор мечтаю, как бы грустно и банально это ни звучало. Длинный ряд одежды, символизирующий семью – большие брюки, крошечные носки – который тихо качается на ветру.