– Могу представить, сколько находится добрых взрослых,которые спрашивают: «Детка, а где же твой папа?»

– Именно так и спрашивают. Не только взрослые, но и дети.Раньше он огрызался, иногда плакал. А теперь отвечает вполне спокойно: «У менятолько мама».

– А почему у Максима только мама?

– Вот этого, второго, вопроса уже никто не задает.

– А Максим знает, кто его отец?

– Извините, Деннис, я не люблю говорить на эту тему.Спокойной ночи.

– Я понимаю… простите… давайте сядем и выпьем еще коньяку.Черт, никогда не думал, что это так трудно.

– Ну и не надо напрягаться, – улыбнулась Алиса, – не надозадавать трудных вопросов. Особенно на отдыхе.

– Вы ничего не рассказываете о себе, и приходится задаватьвопросы, – он налил коньяк, протянул ей стакан, – мне надоело болтать на общиетемы. Вы мне очень нравитесь, Алиса, – он залпом выпил свой коньяк, – пролетитнеделя, мы так и будем болтать ни о чем, а потом вы уедете в Москву, яотправлюсь к себе в Детройт и больше никогда вас не увижу.

Алиса зажмурилась на секунду. Ей вдруг до ужаса захотелосьрассказать этому случайному, совершенно постороннему человеку то, что никогданикому она еще не рассказывала. Они ведь и правда расстанутся через неделю. Аей так надо выговориться сейчас, именно сейчас, чтобы хоть немного разрядитьпостоянную панику, которая мелко дрожит где-то в солнечном сплетении…

– Алиса, почему вы молчите? Я не сомневаюсь, в Москве у васесть друг и меня вы терпите только потому, что Максиму со мной веселей. Если быу нас было больше времени, я вел бы себя иначе. Мне кажется, вы боитесьчего-то. Вы все время напряжены. Вас напугал немец, который разговаривал сМаксимом? Вам кажется, кто-то не случайно взял ваши снимки? Кто-то преследуетвас? Не повторяйте еще раз про животный страх за ребенка. Я не поверю.

– Деннис, немец здесь ни при чем. Просто я боюсь воды.Максим говорил вам, я не умею плавать. В десять лет, как раз в его возрасте, ячуть не утонула, быстро проговорила Алиса.

– Но ваш сын отлично плавает.

– У меня остался подсознательный страх.

– Вы боитесь не только воды, но и людей. Меня тоже? Что свами происходит, Алиса?

Она заметила, что так и держит в руке стакан с коньяком,быстро глотнула, поставила на стол. Деннис шагнул к ней, внезапным хищнымдвижением притянул к себе и, прижав губы к ее уху, выдохнул:

– Почему вы молчите?

Она отстранилась, отступила на несколько шагов.

– Не надо, Деннис. Ничего не будет…

* * *

Сам не зная зачем, Натан Ефимович подобрал несколькоуцелевших фотографий, стряхнул песок и спрятал под свитер, за брючный ремень,не разглядывая. Он едва успел вернуться назад, в палатку, улечься на циновку изакрыть глаза. Немец вошел, пригнувшись. Он был один, без своей сумасшедшейподружки.

– Я вижу, вы уже проснулись, профессор? – спросил онпо-русски и присел рядом. – Как вы себя чувствуете?

– Как может себя – чувствовать человек, которого похитили,держат не просто в дерьме, а в полной неизвестности, бьют, вкалывают лошадиныедозы снотворного? – медленно проговорил Бренер, не поднимаясь и не открываяглаз. – Ваша боевая подруга скоро меня прикончит. Вы обещали, что мы отправимсяв Россию. Какого черта мы здесь торчим?

– Вам осталось потерпеть совсем немного, господин Бренер.

– Вы, я вижу, приехали сюда, чтобы утешить не только Ингу,но и меня? Простите, по-моему, вы не настоящий бандит. Как-то все у васнесерьезно.

– Теперь я спокоен за вас, профессор. Вы не потеряли чувстваюмора, стало быть, с вами все в порядке.

– Вас, кажется, зовут Карл?

– Да, – немец кивнул, – простите, что не представился вамсразу.

– Карл, скажите мне по секрету, как мужчина мужчине, мызастряли здесь потому, что у вас какая-то любовная драма? Честное слово, я непроболтаюсь вашей психопатке.

– А вы, оказывается, значительно лучше знаете немецкий, чеммне казалось, – он покачал головой, – нехорошо подслушивать, профессор, ввашем-то возрасте.

– Немецкий я знаю плохо, – Бренер сел на циновке, зевнул ипотянулся с хрустом, – и ничего я не подслушивал. Просто ваша Инга так орала,что даже верблюды все поняли.

– Да, Инга несдержанный человек, – он кашлянул, – я хочуизвиниться за нее, профессор. Она обошлась с вами довольно грубо. Но у нее небыло выхода. Вы тоже вели себя не лучшим образом. Она отвечает за вас.

– Какие нежности при нашей бедности! – проворчал профессор.– Вы извиняетесь за Ингу. А за себя не хотите? Она отвечает за меня, выотвечаете за эту вашу идиотскую операцию и желаете при этом остатьсяджентльменом?

– А вы бы предпочли, чтобы я вел себя иначе?

– Я бы предпочел оказаться дома или в своей лаборатории.Мне, знаете, не терпится поглядеть, как поживает мой подопытный кролик. Ваштезка, между прочим. Тоже Карл. Белая шерстка, красные умные глазки. Милейшеесоздание. Я привил ему такую гадость, что бедняга должен был непременноиздохнуть. Однако выжил. Знаете ли, я не ожидал такого счастливого исхода.

– Ваш подопытный кролик – мой тезка? – немец чутьнахмурился, потом улыбнулся. – И вам не жалко мучить животных?

– А вам не жалко убивать людей? – быстро спросил Бренер.

– Люди хуже животных. Собственно, людьми можно назватьпроцентов десять из тех, кто имеет человеческий облик. Остальные девяносто –двуногие существа, бессмысленные, безобразные. Вы тоже так думаете, профессор.То, чем вы занимаетесь в своей лаборатории, говорит само за себя. Пули и бомбыкуда гуманней ваших вирусов. – Он произнес это очень быстро, на одном дыхании,и поднялся. – К сожалению, мне пора.

Оставшись один, Натан Ефимович вытащил фотографии. Господи,Москва… Настоящий, заснеженный московский двор. Разве можно не узнать? Вдаливиден шпиль московской «высотки». Что это? Пресня? Университет?

На переднем плане мальчик лет десяти, румяный, в яркойкурточке. Он целится снежком в объектив, смеется… А вот – тот же двор. Молодаяженщина в дорогой дубленке. Раньше так одевалась только партийная и торговаяэлита да народные артисты. Теперь, говорят, многие в Москве одеты дорого икрасиво. В метро ездят дамы в соболях и норках…

А вот та же русоволосая красавица под пальмой у бассейна.Наверное, этот снимок сделан здесь, в Эй-лате. Ну разве можно было такое себепредставить в семьдесят восьмом?