Туча черных птиц врезалась в молочно-белое небо, на фоне которого выделялась Сена, а напротив нее – величественный Дворец правосудия. Десятки журналистов и просто любопытных – разношерстная публика, главным образом студенты-юристы, – с восьми часов утра заняли очередь в надежде попасть на процесс Фареля. Нужно было пройти первый пост охраны, потом второй – перед входом в зал заседаний. У ограды перед главным входом стояло примерно шесть десятков женщин, державших плакаты «БЕЗНАКАЗАННОСТИ – НЕТ!», «#MeToo НЕ БУДЕМ МОЛЧАТЬ!». У газетного киоска рядом со служебным входом выстроились девочки-подростки, они размахивали большими фотографиями свиней с надписями «Фарель» и #BalanceTonPorc[27]. Были тут и представительницы движения «Фемен», они скандировали: «Позор Фарелю, гнусному насильнику!» Все это снимали телевизионщики. «Дело Фареля» попало на первые страницы газет.

Полугодом раньше взорвалась информационная бомба – дело Вайнштейна. Всемирно известные актрисы обвинили американского продюсера в сексуальных домогательствах. Газета «Нью-Йорк таймс», проведя масштабное расследование, раскрыла и разоблачила систему угроз и запугиваний, которая складывалась годами и работала без сбоев. Теперь, стоило кому-то из женщин собраться с духом и заговорить о том, что ей пришлось пережить, как за ней следовали другие, набравшиеся смелости нарушить кодекс молчания. Вскоре все стали высказываться свободно и откровенно, в особенности в социальных сетях; тысячи женщин скупыми словами рассказывали о сексуальном домогательстве, насилии, преследовании, жертвами которого они стали. В этом контексте дело Фареля получило широкую огласку. Мэтр Селерье опасался, как бы все это не направило процесс в крайне негативное русло. «Это несправедливо, общественное мнение уже вынесло приговор моему клиенту», – заявлял он в многочисленных интервью. Клер не посмела высказать свою точку зрения, она не подписала ни одно из открытых писем, держалась в стороне, и это молчание стало ее профессиональным провалом, она предавала себя. В жизни непременно наступает такой момент, когда ты попираешь свои идеалы, причем подозрительно охотно.

Клер вошла в ворота в сопровождении мэтра Селерье. Она надела темные брюки, белую блузку, тщательно застегнув все пуговицы до самой шеи, и длинное темно-синее пальто мужского покроя. Как только она, миновав все посты охраны, вошла в зал Виктора Гюго, то сразу заметила стеклянный бокс (стеклянную клетку, подумала она), в которой будет сидеть ее сын, словно зверь в зоопарке. Это был один из красивейших залов во Дворце правосудия. Стены были покрашены в небесно-голубой цвет и отделаны резным деревом. Неоновые огни больших люстр рассыпали по залу бриллиантовые искры. На одной стене висел экран, чтобы демонстрировать фотографии или выслушивать показания свидетелей в режиме видеоконференции. Мила Визман уже сидела в зале в окружении своих адвокатов – мэтра Дени Розенберга, дородного мужчины лет шестидесяти, и его молодой коллеги, мэтра Жюльетты Ферре, красивой молодой женщины лет тридцати, с длинными каштановыми волосами, которые она зачесала вверх и скрепила черной заколкой. На Миле были темно-серые джинсы, белая, без рисунка, длинная футболка, прикрывающая бедра, и слишком просторный, небрежно застегнутый черный жилет. За два года она сильно располнела. Адам Визман тоже сидел в зале, в первом ряду, с правого края, что позволяло ему держать в поле зрения весь зал. Темноволосый, с коротко подстриженной черной бородой, он надел куртку и джинсы черного цвета и белую рубашку, раздувавшуюся словно парус на его исхудавшем теле. С того дня, как все это случилось, Клер видела его впервые. После того как он так поспешно ушел, она много раз оставляла ему сообщения на автоответчике, надеясь, что их история возобновится; в ответ Адам прислал ей длинное письмо, в котором признавался, что он в отчаянии, что он страдает, любит ее, но не может вернуться. Она больше не пыталась с ним связаться. Быстро переехала из их квартиры, сняв другую, четырехкомнатную, в 15-м округе. Следующие два года она тихо и уединенно жила с сыном, отказываясь от каких-либо публичных выступлений на конференциях или в СМИ, от автограф-сессий. Это был мрачный период, когда она прошла полный курс одиночества, предательства, разочарования. В борьбе с насилием она всегда была на стороне его жертв, на стороне женщин, но теперь стремилась прежде всего защитить своего сына. Она поняла, насколько не соответствуют друг другу провозглашаемые гуманистические принципы и повседневная реальность, поняла, что невозможно применить на практике даже самые благородные идеи, когда угроза личным интересам затуманивает рассудок, затрагивая все, что составляет твою жизнь. С Жаном она сохранила теплые отношения. Они оформили развод, быстро пришли к финансовому соглашению. Ужиная где-нибудь в компании знакомых, Жан любил повторять, что она вела себя «прилично» и «не пустила его по миру», а когда он объявил, что снова женится и его избранница – Китри Валуа, она «не стала раздувать из этого историю». Он по-прежнему был ведущим «Устного экзамена» и утреннего радиоэфира, рейтинги были отличные, особенно с тех пор, как он вновь обрел молодость рядом с Китри, а та заняла должность Жаклин Фо, отправленной на пенсию. Его всегда страшила эта ловушка – связь между стареющим влиятельным человеком и женщиной на тридцать-сорок лет его моложе. Но он поддался искушению еще раз начать жизнь сначала и был счастлив. У него недавно родился ребенок – девочка, названная Анитой в честь матери Жана. Его можно было увидеть в инстаграме в обществе молодой жены с великолепной фигурой и очаровательной малышки; Франсуазы не было ни на одном снимке, хотя он продолжал навещать ее и вести двойную жизнь, преданный женщине, которую любил.

Зал заполнился до отказа. Несколько жандармов следили, чтобы никто не мешал ведению судебного заседания. Все сели. Генеральный адвокат[28], мужчина лет шестидесяти, подвергнутый критике за связи с бывшим президентом республики, автор книги о том, как работает система правосудия, просматривал свои заметки. Жан прибыл спустя десять минут, один. Китри дала ему понять, что ей нечего делать на этом процессе, она не желала выражать никакой поддержки Александру, про которого в домашнем кругу говорила, что он, несомненно, виновен, а потому и речи быть не может о том, чтобы он оказался поблизости от нее и ее дочери. Время шло: один из жандармов сообщил, что доставка подозреваемого из места заключения заняла больше времени, чем предполагалось. Фургон, выехавший из тюрьмы Френ в южном пригороде Парижа, долго стоял в пробках на набережных Сены. Двадцать минут спустя стало известно, что Александр уже находится в «мышеловке» Дворца правосудия.

Александр ждал, пока его обыщут и отведут в зал суда. Он не спал всю ночь и в четыре часа утра уже был на ногах, а в промежутках между несколькими обысками и формальностями, связанными с выводом из тюрьмы и доставкой в суд, пребывал в состоянии тупого смирения пополам с отчаянием. Процесс еще не начинался, а он уже был измучен. Наконец его в наручниках и в сопровождении трех жандармов привели в зал суда. Его не посадили на скамью за барьером, а поместили в стеклянную клетку, и это, безусловно, все меняло: у правосудия своя география, и он очутился не там, где надо. Он вошел в прозрачный бокс в наручниках, стараясь не встретиться взглядом с адвокатами истицы и не оказаться лицом к лицу с журналистами, которые переместились поближе, но явно не для того, чтобы увидеть его, а чтобы рассмотреть выражение лица Жана Фареля. Жандарм, сопровождавший Александра и привязанный к нему пластиковыми наручниками, снял их и знаком указал, где его место. Деревянные скамьи вместили несколько десятков зрителей, и все взгляды были прикованы к Александру. Он сидел опустив голову, прижав к груди подбородок и сведя плечи, в позе полной подавленности, и никто не понимал, естественна ли она или он нарочно ее принял по совету адвоката.