После Сенека дорога превратилась в разгроханную, разделенную на две глубокие рваные колеи грунтовку. Попасть колесом в такую колею грозило посадкой на брюхо даже для такого экстерьерного авто, как наше. Скорость упала до двадцати. Затрясло.

Все внимание приходилось отдавать дороге, хотя посмотреть окрест было на что. Дорога шла прерывистой линией, как высохший фломастер, между редкими кустами, иногда выводя к обрыву бело-розового, с травяным верхом, чинка. С одной стороны дороги были желтые пески, с другой – зефирный каменный сумбур, сверху ситцевое, впросвет, небо. У края чинка пасся скот, чем дальше, тем малочисленней. Вскоре исчезло всякое напоминание о человеческой деятельности.

Отмучившись положенные десятки километров по грунтовке мы, с облегчением повернули на восток. В какой-то миг Оксана вдруг затребовала поворота, я среагировал, вильнул меж кустов саксаула и выкатил сразу же на наезженное направление. Дорога вела по каменистой пустыне, переваливаясь с бугорка на бугорок, а затем уходила прямо в… солончак. И больше никаких направлений не было.

Оксана настаивала, что надо ехать в солончак.

– Ага, погубить нас вздумала, ведьма! – ярился я. – Приедем домой, сожгу тебя на праведном костре инквизиции!

– Прямо. Триста. Метров, – безучастно твердила Оксана.

Пришлось послушаться. Через триста метров солончак так и не наступил.

– Прямо. Два. Километра, – как ни в чем не бывало сообщила Оксана.

Так мы увидели первый в нашей жизни мираж.

Вскоре пустыня пошла волнами. Мы то взбирались на пригорки, то спускались в поросшие тамариском овраги и лощины, чтобы, аккуратно перебрав колесами с одной сухой промоины на другую, стараясь не скрести днищем, вновь начать взбираться вверх. Охряные глиняные участки сменялись белоснежными меловыми пространствами, и мы всё колыхались вверх-вниз по этим застывшим волнам. Казалось, мы попали в пустынный шторм, когда привольный морской разлив, чуя приближающийся берег, умеряет вдруг свой бег и начинает встречать сопротивление мелеющего дна. И ну ершиться волной, пока еще покатой, плавной, ленивой.

В принципе мы и ехали по морскому дну, и тот расчлененный рельеф, что доставлял нам сейчас неудобства, был результатом длительного процесса, называемого аккумуляцией. Тысячелетиями морские течения и прибой создавали на дне наносы, и мы ехали теперь то их верхами, то низами, ветер выдул из них самые неустойчивые частицы, украсив всё вокруг замысловатой филигранью, сезонные осадки проточили здесь ветвистые русла, ложбинки, канавки.

Мы двигались к черной когтеподобной горке, стараясь держать ее справа. Дороги, по мангышлакским обычаям, здесь постоянно раздваивались, членились, и Оксана заметно приуныла. Однако когтеподобную эту гору я приметил раньше, разглядывая в интернете отчеты бывавших на Босжире. Горка – надежный ориентир.

Вскоре мы выбрались, штурмуя меловой овраг, на каменистое плато у ее подножия. Справа был он, коготь, слева каменная пирамидообразная насыпь явно рукотворного происхождения.

Отсюда дорога пошла пологим понижением по довольно непривычной уже, зеленой, заросшей травой долине. Однако обманываться не стоило, это была трава-солянка, верный признак приближающихся солончаков. И хотя зеленый этот, пусть и изрядно плешивый, побитый ковер радовал глаз, основная красота была за ним, пока еще вдалеке. Это была гора Бокты, еще один наш верный ориентир и местная достопримечательность.

В переводе с казахского Бокты означает пирог. И действительно, это первое сравнение, которое приходит на ум при взгляде на гору. Несмотря на вид усеченного кверху конуса, во всем остальном она напоминает перевернутый пирог, я бы даже сказал торт. Верхняя ее часть, бурая, почти что черная, – это бисквит, затем идут слоистые вафельные коржи, пропитанные густым черничным, иссиня-черным повидлом, ниже идет лимонного цвета суфле, а еще ниже, тонкой, опоясывающей всю гору полоской, – слой вишневого варенья. Опирается вся эта вкуснятина на пышный слой взбитого воздушного крема. От него на многие километры вокруг сливками растекся сор.

Сором здесь называют особый вид пустынной почвы – светлых оттенков, образованный наносами на месте иссохшихся, каменеющих солончаков.

Мы подъезжали к раскинувшемуся вокруг Бокты сору по такыру. Такыр – это еще один вид почвы в обсыхающих солончаках. Все, наверное, видели пустынный ландшафт, где земля идет мелкими, секущими, глубокими трещинами, наподобие чешуи или отмирающей кожи. Это и есть такыр.

Когда он сухой, он абсолютно гладкий, и трещины эти совершенно не ощущаются. Но при попадании даже небольшого количества влаги он начинает предательски разжижаться, оставаясь с виду такой же надежной поверхностью. Всякий транспорт вязнет в подмокшем такыре, и это грозит путникам большими проблемами и даже бедами.

Сейчас стояла сушь, такыр был твердым, и ход машины стал пружинящим, бодрым, резвым. Мы сполна насладились этим невероятным чувством, когда можно наваливать во всю ивановскую, будто на самом совершенном и гладком автобане. С той лишь разницей, что автобан этот поистине безбрежный, не ограниченный никакими обочинами, вмещает огромное количество полос и ехать по нему можно не только вперед или назад, а куда угодно вообще.

Это совершенно неописуемое чувство – ехать по сухому такыру. Машина идет легко, будто плывет, шума шин не слышно совершенно, а шум мотора заглушается непрестанным ором и визгом, что свободно, вне твоего желания, изливается и изливается из тебя – настолько это невообразимый восторг кататься по такыру! Мы пускали машину в занос, делали полицейский разворот. Жогали.

Вскоре мы достигли подножия горы Бокты. Здесь же закончился и такыр. Бокты лежала перед нами вся и сразу, будто поднесенный на подносе дар. Хотелось откусить от этого пирога добрый кусок впечатлений и ехать дальше. Но было во всем этом что-то церемониальное. А как по мне, нет в этом мире ничего скучнее церемоний.

Дорога вилась вдоль горы и чуть отклонялась в сторону, на подъем. И я, в очередной раз выцеливая что-то в фотообъектив, вдруг понял: Бокты – это не пирог. Бокты – это корабль. Это величественный пароход, на неиссякаемом топливе степного величия рассекающий вечное каменное море. Его верх теперь был не бисквитом, а закопченным рядом труб в облаке угольного дыма, коржи вдруг превратились в борта палуб и корабельные надстройки, линия вишневого варенья обернулась ватерлинией, а взбитый крем понизу стал вскипающими под форштевнем бурунами волн.

Корабль Бокты несся мимо нас в вечность, но не мог оторваться, ибо и мы неслись туда же, только немного сбились с курса. Нас болтало и швыряло в океане хлюпающих радостей, мелочных планктонных обид, суетливых течений праздников, отмелей невзгод – и он, этот древлеокеанский странник, вынырнув из ниоткуда, все расставил по местам и указал путь. Тот, что проложен между севером и истинным горизонтом.

И вот мы уже едем, оставив позади корабль Бокты, ибо его курс указание не только для нас, а для всех, кто торит свои пути. Им лишь нужно понять, где