влиться в их ряды. Его спасало то, что жил он в семье разведённой дочери… Но не мог он себя чувствовать нахлебником или приживалой и потому чем мог, да как мог, старался быть полезным потому и бутылки да прочую стеклянную тару по улицам собирал, да макулатуру, утиль… И когда неподалеку от их дома открылась частная пекарня, владельцем которой был молодой армянин Агван Петросян, то старик, робея и стесняясь, попросил у него забирать выбракованную выпечку. Тот к удивлению старика сразу же согласился. «Мир не без добрых людей, хоть хорошего человека найти и нелегко», – говорил он себе это каждый раз, когда покидал пекарню с горячим хлебом. Не только в дом он приносил его, но и голубям – птицам небесным, клекочущим Божьим тварям давал.

Бесхозным кошкам, облезлым и истощённым, приносил он остатки пищи, не только из дому, но и выпрошенные им в разных ресторанах и кафешках, которых стало вдруг видимо-невидимо. В них ему когда давали, когда не давали, когда сухо отказывали, когда грубо прогоняли, да он не обижался – люди разные, а трудно всем.

Подчас он задумывался, ведь в глазах этих людей был он попрошайкой, и фактически они подавали ему милостыню, как некогда подавал он!

Вот и сегодняшней ночью припомнил он старуху, грязную оборванку-нищенку, что кормила когда-то кошек, чем-то похожих на неё, лишайных, со слипающимися от гноя глазами да скатавшейся шерстью… Ведь он на неё тогда и смотреть брезговал, весь облик её вызывал отвращение. И только сейчас он всё понял про ту нищенку: она же милостыню подавала! Кому могла, и какую могла!

Тут же припомнилось, как несколько дней назад заговорила дочь о том, что и животные не так уж и хороши (и об овчарках в концлагерях, выдрессированных в охоте на человека, и на негров во времена рабства в США), как он, отец, представляет, и что ярыми защитниками животных были многие нацисты и даже бесноватый Адольф…

– Иринушка, пойми, – ответил он, защищая тварей от её нападок, – ведь они же беспомощны и беззащитны, как дети малые, к тому ж и бессловесны. А зло, что им приписывают, это ж не их врождённые качества. Это человек научил их этому, приучил к дурному, вроде того, как малых соблазнил…

Не заметил он, как и забылся лёгкой старческой дрёмой… И навстречу ему по пушистой траве шествовали совсем здоровыми дворовые кошки и приветствовали его и что-то радостно то ли мурлыкали, то ли даже говорили, а голуби белые-пребелые тоже радостно кружили вокруг него, курлыча… «Да, наверное, я в райском саду!» – догадался старик… и только успел он словесно подтвердить свою догадку, как очнулся у себя в постели.

«Чудо да и только, однако, и рассказать нынче некому!» – думал он.

Было воскресное утро, и внучка с дочкой ещё спали. Взяв мусорное ведро, потащился он во двор, шаркая по лестничным маршам, лифт был отключён ещё со времён конца перестройки.

Во дворе его почему-то не встретили кошки в выбеленном мусорном домике, так называемом «мусорном киоске» орудовала лопатой дворничиха Настя.

– Здравствуй, дедушка! – весело приветствовала она его, – нашим кошкам сегодня счастье привалило. Из соседнего ресторана мясо им дали. То ли с просроченным сроком хранения, то ли от больных животных… Да им же ничего не станется, они и не то трескали. Вот и вправду Чудо, потому, наверное, что сегодня – Рождество! – и она широко перекрестилась.

– Наверное, – подтвердил он, радуясь.

Он начал кормить размоченным хлебом птиц, зимой кроме голубей прилетали и воробьи. Прямо рядом с ним приземлилась горлица. Она доверчиво склюнула с его руки, а он погладил её говоря: «Птицы небесные – вечные странники… Свободные, счастливые, принадлежите небесам… Ему…»

Он и сам не заметил, как запел, только услышал себя, словно со стороны:

«Чому ж мені, Боже, ты крилець не дав я б землю покинув і в небо злітав…»

И тут же, душа его, вырвавшись из земной темницы, ликуя, взмыла ввысь…

Кому повем печаль свою?

Они ходили на цыпочках! Открытие это так потрясло её, что она едва не открыла глаза. Веки, дрогнув, лишь плотнее охватили выпуклость глазных яблок. Притворяться спящей было нетрудно, но сама мысль, что они могли смотреть на неё, оглядывать её, была нестерпимой. «Скорее бы уж уходили! – беззвучно взмолилась она, – что же им так долго собираться?!»

И, словно подгоняемые её страстным желанием, сначала муж, звякнув в коридоре ключами от машины, захлопнул за собою дверь, а следом за ним вылетел и сын.

Теперь медлила она, тонкая оболочка, прикрывавшая глаза, пропускала свет, но не хотелось ясности, чёткости, зримости каждого окружавшего предмета, вещи, она почти не хотела начинать день. О, если бы это был вечер, спутывавший всё в сумерках, окутывавший темнотой, несущий ни о чём не ведающий сон…

Но неумолимость жизненного течения, не внимавшая людским желаньям и заклинаньям, заставила её подняться и выйти на кухню. Она пила чай, прихлёбывая и упираясь локтями в стол, посреди грязных, после завтрака, тарелок с остатками пищи, хлеба, чашек с кофейной гущей на дне. И чаю-то ей, честно говоря, не хотелось, однако с него и брала своё начало длительность, под названием «день».

Методично, автоматически выверенными, верными движениями, она вымыла посуду, прибрала на кухне, прошлась с пылесосом по комнатам, проверила чистоту служб. Беспрестанно удивляясь бессмысленности и ненужности всех этих своих действий. Но будто бы «запрограмированная» на них она и проделала всё, до конца.

Было всего одиннадцать, когда она приступила к своему «туалету». Сначала зубы: она тщательно тёрла их душистой и вкусной пастой, свои прекрасные, ровные, бело-блестящие зубы; нанесла на веки тени и глянула исподлобья в зеркало, отразившее взгляд огромных, серых, казавшихся в электросвете ванной тёмными, глаз; она втирала крем не только в мягкость ладоней и нежную кожу продолговато-тонких кистей, но и в шершавящуюся поверхность локтей, снимала ацетоном лак с полулунной формы ногтей, покрывала их лаком… Это было столь приятно и привычно, что на какую-то долю мгновения, забываясь, она любовалась собою, верней всем этим, красивым, по отдельности. Но после всего этого, женского, наступала пора «облачения», и куда-то исчезала, точно пряталась где-то, лёгкость движений. Тело под сброшенным с него халатом незнакомо-изуродованное, казалось и не её телом. Руками с очень глубокими подмышечными впадинами, из них были удалены лимфоузлы, она проводила по шрамам на груди. Ощущая прикосновения рук к коже, совершенно плоской, дотрагивалась до огромного шва внизу живота и словно бы чувствовала под пальцами, п у с т о