– Что с тобой, Катенька, милая?

– И сама не знаю, что-то не то.

Она наклонилась к хозяйственной сумке, насквозь залитой кровью. Оказалось, что мясо оттаяло в ресторанном тепле и не просто сочилось, а заливало собой и Катин выходной замшевый туфель и паркет ресторанного зала. Она с ужасом посмотрела на всё это и решительно поднялась.

– Ты куда?

– Как куда, домой!

– Почему? Что случилось?

– Неужели та не видишь, у меня же мясо разморозилось, я должна сейчас срочно уходить, – она чуть не плакала.

– Выбрось его сейчас же, – раздражённый, он готов был на неё закричать.

– Нет, я ухожу. Ты не представляешь, я ж за ним даже не стояла в очереди. Первый раз в жизни я была п е р в о й!

– Я куплю тебе завтра на рынке намного лучшее мясо, сядь сейчас же, – приказывал он.

Но она уже была далеко и от него, и от этого ресторана, и от этой гостиницы, в которой собиралась стать счастливой… У себя на малогабаритной, где и повернуться было негде, кухне… и резала под довольными взглядами матери, мужа и дочери это самое прекрасное мясо на свете.

О зверях земных и птицах небесных

Рождественская история

– Что же это получается? – то ли сказал, то ли спросил старик у своей, тоже немолодой уже дочери, вставая из-за стола, – мы пообедали, а бездомным кошкам, что у мусорки бродят и ждут, мне и вынести нечего.

– Папа, – вздохнула она, – ты забываешь, мы живём в смутные времена. Тут не только животным, многим людям есть нечего.

– Да знаю я, знаю, – безнадёжно тихо подтвердил старик, – да им-то не объяснишь, бессловесным.

«Да и в самом деле, что может остаться после, так называемого, «фальшивого плова». На то ж он и «фальшивый», что хоть и вкусный, да без мяса. Хорошо, что хоть голубям хлеб ещё будет», – то ли объяснял он себе, то ли утешал себя.

Он засобирался, напяливая на лысую голову кроличью шапку со стёршимся мехом, не с первого разу попадая в рукава куртки, обматывая старчески обвисшую шею шарфом, потерявшим свой цвет от бесчисленных стирок.

– Папа, ты куда? – вскинула брови, вышедшая в прихожую дочь, – уже начало смеркаться.

– Да, ничего, мне нужно, я скоро вернусь, – забормотал он, избегая дальнейших расспросов.

Ещё подходя к пекарне, старик своим крупным носом уловил запах свежеиспечённого хлеба.

Работала вторая смена, где не было у него знакомцев. И потому позвал он показавшуюся ему симпатичной моложавую, пухлую женщину.

– Тебе чего? – неприветливо отозвалась она.

– Мне Агван Степанович разрешил брать у вас испорченный, то есть выбракованный хлеб или турецкий батон… – заторопился он.

– Это в утреннюю смену можно, – ответил вместо женщины молодой парнишка, стоявший у большой ёмкости с тестом.

– Знаете что, – вдруг визгливо закричала женщина, – тут в верхней одежде находиться запрещено! Да и выбраковки сегодня нет, даже булок! Нечего здесь расхаживать, нет на тебя санитарного врача, а то б и нам сейчас попало.

От этого крика он попятился к двери, но подошедший парень неожиданно дал ему в руки горячую буханку. Ему даже показалось поначалу, что она обожгла его. Буханка была не выбракованной, прекрасный свежий хлеб.

– Костя, – завопила женщина, – ты что одурел, если так встречного-поперечного кормить будем, то и сами без трусов окажемся!

– Спасибо вам и Бог с вами! – поклонился старик и парню и орущей женщине. Та от удивления на секунду замолкла.

На улице стоял морозный январский вечер. Но старику, вырвавшемуся из жаркого чрева пекарни, показалось совсем и не холодно, к тому же согревала буханка, спрятанная им на груди. Он шёл и думал, что как ни тяжело нынче приходится, но мир, слава Богу, не без добрых людей. Вот не только армянин – владелец этой пекарни и хлебобулочного магазина при ней, хороший человек, подкармливающий живущих поблизости обнищавших пенсионеров, но и этот молоденький парнишка – тоже, да в общем-то неплохая и эта грубо оравшая женщина, ведь могла же поначалу не разговаривать, а попросту прогнать. И было так легко ему шагать, будто вовсе не стариком он был, а десятками лет младше, да и снег весело поскрипывал под ногами… При входе в подъезд ему повезло, поскользнулся он, но не растянулся, не упал, а смог удержаться своим, будто молодым, не чувствующим лет, телом.

Дома он бережно укутал буханку сначала чистым вафельным полотенцем, а поверх – пуховым платком.

Долго он в эту ночь не мог заснуть, хоть в квартире спали и дочь, и внучка. Всё почему-то вспоминались ему последние годы Советской власти, когда талоны были уже почти на всё, осталось дождаться только хлебных карточек.

То были годы, когда городские власти велели снести голубятни. И тогда голуби, как он называл их про себя – птицы небесные (вслух он бы ни за что так не произнёс, казалось, что звучит напыщенно), стали обживать пространства площадей, памятники, карнизы домов… Тогда-то он их впервые и заметил, как примечал раньше бездомных или нищих. И сказал тогда жене, она ещё была жива.

– Представляешь они же б е з д о м н ы е!

– А все мы в мире только гости, – спокойно ответила она, – разве люди в нашей стране не бездомны? Мы же живём не в своей квартире, она же ЖЭКу принадлежит. А они – птицы небесные (она не стеснялась, что это прозвучит высокопарно или напыщенно) – с в о б о д н ы, в отличие от нас, человеков. Да все свободны, что они, что звери земные, все, кроме нас.

«Как недавно, и одновременно давно это было», – думал он, ворочаясь с боку набок, то открывая, то закрывая веки. Сон всё не забирал его себе, и всё припоминалось снова.

– Да, ты права, но они же бессловесные и не могут попросить, как нищие, и крошки для себя.

– А ты не беспокойся, им хозяином – Бог. Он и позаботится о пропитании для них.

Наверное после того разговора он и начал подкармливать голубей… И, когда он смотрел на копошащиеся у его ног птичьи стаи, на душе легко становилось. Нет, всё-таки давно это было…

Всё кончается, вот и Советская власть-мачеха рухнула. Настала неведомо какая власть, такая же далёкая от человека, как и любая другая. Вовсе уж худо стало людям, а тем более зверью, что преданно возле человека проживало.

Всю, как помнил себя, долгую жизнь подавал он милостыню нищим да калекам, а нынче впору было и ему самому