И долгая тропка где-то кончается...

Итак, сегодня. По-видимому, после обеда. Посетителей пускали в палаты с трех часов дня. Но это официально. Штефан мог придти раньше, запрета для такого человека нет. С деньгами он проберется в госпиталь и ночью.

Я все еще сомневался, что он муж Звягиной. Просто не верил. С трудом, во всяком случае, принимал эту версию. И в то же время не мог не видеть какой-то связи между двумя совершенно различными людьми. Перстень! Перстень с чертом выползал наружу. Удивляло и странное появление Штефана на Гоголевской улице вблизи дома чиновника. Правда, тогда, ночью, мы могли встретить другого австрийца. Тот не владел русским языком, а Штефан объяснялся свободно. Впрочем, что стоило ему прикинуться не знающим или даже немым!

Местом для встречи я избрал подъезд госпиталя, вернее, одно из крылец вблизи ворот. Здесь толкались, здесь отдыхали разные люди, ожидая приема. Были и недужные. Стонали, охали, плакали. Переполненный госпиталь не мог вместить всех ищущих помощи. Народ разбрелся и по скверику — лежали, сидели, подпирали деревья, коротали мучительно долгое время бесконечными разговорами. В такой пестроте я был неприметен. Нашел себе собеседника, стал выслушивать его слезливые причитания.

Трудно было людям. Не только в недуге. Голод и холод придавил. Обыватель особенно страдал. Старался отойти от борьбы, укрыться, переждать суровое время, а оно мстило за трусость. Мы знали, что тяжело. Большевики не скрывали от народа, от рабочих правду. Звали сплотиться и одолеть врага, одолеть беды. Кто сражался, тому нетопленная печь или пустой обед не казались таким уж страшным несчастьем. Перетерпевали, забывали о невзгодах в горячем пламени борьбы.

Сидел я на ступеньках, смотрел на озябших, хотя светило солнце и день был теплым, на ворчливых, недовольных всем стариков и старух, на прикрытых черными платками дам, на плаксивых гимназисток. Они ничего не делали для того, чтобы было лучше, только жаловались и возмущались.

Я молчал. Хотелось постыдить людей, объяснить им, обругать, наконец, но молчал. Нельзя было обращать на себя внимание, а тем более высказывать свою принадлежность к новой власти. Я такой же обыватель, как и все, и мне необходимо дождаться врача. Все ждали, и я ждал. Многие уходили, потеряв терпение, я не двигался с места. Вставал, конечно, прогуливался, но не удалялся от ворот. Через ворота должен был пройти Штефан.

Удивительно, что я твердо верил во встречу со Штефаном. Никто не обещал этой встречи. Звягина не проговорилась, не намекнула даже на возможный приход «мужа». Наоборот, пыталась отвести подозрение от него. И это молчание, упорное нежелание видеть меня вторично сегодня, заставило насторожиться. Заставило поверить — придет. Придет в назначенный час. Кто — не знал. Один из сообщников. Пусть он называется даже мужем. Это не меняло положения.

Пока у госпиталя царило оживление, я был спокоен. Не буквально. Волновался. Напряжение не покидало меня ни на минуту. Но это волнение шло от убежденности, что Штефан придет. Когда же скверик стал пустеть — люди уходили стайками, истекало время посещения больных, меня охватило беспокойство. Подкрался безотчетный, холодящий душу страх: Штефан не придет. Тут только я впервые подумал, что Звягина могла предупредить его. Каким-то образом предупредить: через няню, врача, другого посетителя. Сколько их тут ходит. Сотни.

Подумал и сразу поверил. Поверил в худшее, на судьбу свою посетовал — не могу взять этого заколдованного Штефана. Рок какой-то! Вконец раздосадованный, я сел на скамеечку в садике и равнодушно уставился на дорожку, что пролегла вдоль изгороди. Ни о чем не думал. Вздыхал лишь.

И тут увидел ботинки. Солдатские ботинки, полы австрийской шинели, из-под которой синели обычные штатские брюки. Поднял глаза. Мимо изгороди шагал военнопленный. Фуражка надвинута на лоб, лицо скрыто тенью.

Не помню, сразу ли я решил, что это Штефан. Нужно было решить. Мгновенно. Военнопленный шагал спокойной, размеренной походкой, направляясь к воротам. До них оставалось метров десять.

Я пропустил его мимо скамейки, где сидел, — нас разделяла железная изгородь, ее не одолеешь, — встал, тенью потянулся за шинелью. Он успел войти в ворота, свернул к хирургическому корпусу. Туда же зашагали две женщины. Зашагали почти рядом.

Только не шуметь. Только не обратить на себя внимание Штефана. Я уже не сомневался, что это Штефан: строен, высок, блондин с усиками... Взять на полпути от корпуса, не дать ему возможности скрыться в дверях. Там, за простенками, он окажет сопротивление, откроет огонь.

Иду. Идем четверо: Штефан, две женщины со свертками и я. Женщины пытаются обогнать Штефана. На мгновение он открывается со спины. Время действовать! Выхватываю наган и бросаюсь вперед. Дуло упирается в затылок Штефана:

— Руки вверх!

Впервые в своей жизни, может быть, Штефан допустил ошибку: держал в одной руке цигарку, в другой — сверток бумажный. Если бы хоть одна рука была в кармане, не сдался бы, стал стрелять. В этом я был уверен. Но секунды упущены. Мне сзади легко обыскивать Штефана: беру сначала из правого кармана браунинг, потом из левого — наган. Неплохо вооружился для посещения госпиталя!

И тогда, и сейчас я считаю — он предполагал, как обернется дело, не ожидал трагической развязки событий. Подчиняясь приказу, а больше оружию, Штефан повернулся и зашагал под моим конвоем назад, на улицу. Началось странное по нынешним представлениям и обычное в те времена шествие по городу.

Надо сказать, что длительное конвоирование по людным местам рискованно. За минуты и часы, пока двое вышагивают по дороге, задержанный ищет способа избавиться от сопровождающего, оторваться от него, уйти. Каждый поворот, каждая открытая калитка, каждое дерево оценивается с точки зрения возможной защиты от пули. Штефан шел, как кошка, — мягко, пружинисто, настороженно. Глаза впивались во все, что нас окружало. Слушал. Шаги мои были для него словами — по ним судил, сократилось ли расстояние между нами, не отстаю ли я, не зацепил ли ногой камень, не расшнуровался ли ботинок. Даже состояние мое узнавал по шагам.

Что-то ему подсказали шаги. Еще на Куйлюкской он заговорил со мной. Заговорил спокойно. На чистом русском языке:

— Куда мы идем?

Можно было не ответить. Даже потребовать, чтобы он молчал. Но желание выведать тайну заставило меня вступить со Штефаном в словесный поединок:

— В управление милиции.

— Ты знаешь, кого ведешь?

— Штефана.

— Ошибся. Я военнопленный австриец. Фамилия моя Ульрих. Имя Юзеф. Я парикмахер. Понимаешь?

Мне было занятно слушать эту брехню, сочиненную, небось, сейчас, в пути.

— Ну это ты своей бывшей жене скажешь, Дарье. Она