— Я в порядке, не волнуйся. А ты?

— У меня отличный вестибулярный аппарат. Я посижу с тобойнемного, дух переведу.

— Замучил он тебя?

— Не то слово.

— Ты когда-нибудь раньше видел его таким?

— Никогда. Его как будто подменили. Надеюсь, это пройдет.

— По моему, он стал невменяемым после выздоровления старика.

— Да, мне тоже так кажется. Его взбесило, что ты вкололаединственную дозу Федору Федоровичу, а не ему. Скажи, у тебя правда больше нетпрепарата?

Соня отрицательно помотала головой. Болтанка усилилась.Самолет подкинуло, швырнуло вниз. Петр Борисович в очередной раз скатился сдивана, вырвался из рук охранников и бросился к кабине пилота.

— Какого черта?! Мы падаем! Вы что, не понимаете? Падаем!

Савельев мгновенно вскочил, подхватил его, придерживая заплечи, повел назад, к дивану.

— Все, все, Петр Борисович, успокойтесь, мы летим, вовсе несобираемся падать. Зачем нам падать? Нас просто слегка потряхивает, как наамериканских горках. Кстати, знаете, во всем мире этот аттракцион называютрусскими горками. Так же как салат оливье только у нас оливье, а в Европе онрусский. Интересно, почему? Вы никогда не задумывались об этом?

— Хватит мне зубы заговаривать! Падаем!

— Ну, если вы настаиваете, тогда, конечно, надо помолиться.Петр Борисович, давайте помолимся. Как хотите, про себя? Или вместе, вслух?

— Ты сбрендил, Савельев? Что ты несешь?

— Ну да, я забыл, вы атеист. Извините. Что же делать атеистув критическую минуту, между жизнью и смертью, когда верующий человек молится?Атеист тоже человек.

— Твою мать! — заорал Петр Борисович.

— А, вот вы и ответили. Когда верующий молится, атеистматерится, — невозмутимо продолжал Савельев.

«Он сошел с ума, — подумала Соня, — Кольт уволит его».

— Внимание, мы идем на посадку, — хрипло сообщил в микрофонлетчик, — прошу всех занять свои места и пристегнуться.

— Петр Борисович, давайте сядем. Минуточку, я вот тут пряжкузащелкну. Не туго? А скажите, вы на американских горках катались когда-нибудь?

— Нет! Отстань!

— Теперь можете считать, что покатались. Впечатляет, да?

Самолет нырнул в толщу облаков. Исчезли звезды. Болтанкастала невыносимой. Один из охранников не выдержал, бросился к туалету. Дажестюардессам было нехорошо. Они сидели в своих узких креслах, по обе стороныкабины, туго пристегнутые, бледные, неподвижные, как куклы. Соня выключиланоутбук, убрала в сумку. В салоне погас свет, затихли голоса. За окномклубилась непроглядная мгла.

Соне захотелось, чтобы вернулся Дима и сел рядом. Впервыепосле чудесного выздоровления Федора Федоровича ей стало тоскливо и страшно.Самолет снижался отчаянными резкими рывками, продирался сквозь облачные слои,дрожал от порывов ветра, заваливался вправо, влево так сильно, что казалось,сейчас перевернется.

«Куда, зачем я лечу? — думала Соня, и при каждом очередномрывке у нее все внутри сжималось и леденело. — Меня ждут груды костей ичерепов, выкопанных из твердой степной земли. Мне предстоит изучать останкилюдей, живших много веков назад, искать цисты древнего паразита и следывоздействия их на истлевшие ткани. Сейчас, зимой, раскопки не ведутся, но длямоей работы подготовлен богатый материал. До весны костей и черепов хватит.Станет тепло, накопают еще, сколько угодно».

Самолет вдруг взметнулся вверх. Соня вздрогнула, но глаз неоткрыла. Кто-то быстро прошел мимо нее, к кабине. Зазвучал спокойный, усиленныймикрофоном голос стюардессы:

— Не волнуйтесь, мы скоро приземлимся. Погодные условияочень сложные. Ветер. Метель. Петр Борисович, слышите меня? Все хорошо,осталось потерпеть минут двадцать.

Самолет опять рванулся вниз, накренился. У Сони перехватилодыхание, заложило уши, заболела голова, так внезапно и сильно, что брызнулислезы. В соседнем кресле возник Дима. Соня его не увидела, только почувствовала,как нежно он взял ее за руку.

— Замерзла? У тебя пальцы ледяные.

Он достал откуда-то плед, накрыл ее и спросил, наклонившисьсовсем близко:

— Не тошнит тебя? У меня конфетка есть. Хочешь?

— Нет. Спасибо. Кольт угомонился?

— Да. Заснул, бедняга.

— Значит, ты можешь побыть со мной, пока мы не сядем?

— Я бы вообще не уходил от тебя, никогда и никуда.

— Что?

Она вполне могла ослышаться, у нее заложило уши. Он непроизнес больше ни слова, сидел рядом, держал ее руку, пока самолет не коснулсяземли.

Москва, 1922

Последний вечер и ночь перед отъездом Федор провел на ВторойТверской. Он пришел поздно. Дверь открыл Михаил Владимирович.

— У меня голос сел, — пожаловался он сиплым шепотом, —только что прочитал «Сказку о царе Салтане», от начала до конца. Миша сталплохо засыпать.

Федор сразу понял, что Тани дома нет. Хотел спросить, гдеона, но не решился, вместо этого спросил, как чувствует себя Авдотья Борисовна.

Няня хворала, вторую неделю почти не вставала с постели.

— Плохо дело, — сказал Михаил Владимирович, — ничего неболит у нее, но от еды отказывается, только чаю иногда попьет и дремлет. Вчераудалось наконец вызвать батюшку. Исповедалась, причастилась. Вот сейчас зашел кней, пробовал расшевелить, покормить. Она проснулась, по голове меня погладилаи говорит: обещай, Миша, что свое проклятое зелье ты мне вливать не станешь,позволишь помереть спокойно.

— Проклятое зелье?

— Так она называет препарат. Она как будто даже сталапобаиваться меня, не дает себя осмотреть. Подпускает к себе только Таню.

Федор открыл рот, чтобы спросить, где же все-таки Таня, ноМихаил Владимирович вдруг замер, приложил палец к губам, напряженноприслушиваясь.

— Как бы Миша не проснулся, — прошептал он, — Маргошка,видишь ли, взяла моду ночевать у него под одеялом. Обычно спит спокойно доутра, но сегодня унюхала сушеные яблоки и весь день пыталась к ним подобраться.Я убрал подальше, в буфет. Нет, вроде бы тихо.

Что-то загрохотало.

— Марго! — простонал профессор и бросился в гостиную.