— Тем не менее, я против лишения Соколова депутатской неприкосновенности и возбуждения против него уголовного дела и следствия, меня не убеждают предоставленные полковником Смольниковым факты. Более того, я полагаю, мы должны обратиться в Москву с просьбой направить к нам по этому делу своего независимого следователя.

Я не стал дожидаться выступлений депутатов по всему тому, что они здесь услыхали, их голосований и вынесенных решений, я встал из-за стола и направился к выходу. Заметив, как глазок телекамеры повернулся и стал провожать меня, я обернулся к нему и помахал нашим телезрителям на прощание рукой.

На следующий день после открытого эфира вдруг раздался звонок телефона с неизвестного мне номера:

— Я извиняюсь, это Николай Соколов? Вы меня не знаете, а если видели в суде давно, то, конечно, не помните. Я вам звоню по тем делам пятнадцатилетней давности, об «оборотнях», о которых вчера упоминалось в репортаже. Я вас сразу узнал вчера по телевизору. Ночью не спал, все вспоминал… Я знаю всех, кто работал тогда со Смольниковым, я сам работал в его отделе пятнадцать лет назад. Это такая гнида! Я знаю всю кухню этих «оборотней»!

— Слушаю вас. Очень рад вашему звонку! У меня сразу вопрос — на суде выступите? Вы очень этим поможете!

— На суде? Вот этого не знаю… Но если что другое… расскажу.

Я его поблагодарил, и номер телефона этого человека у меня остался.

20. На детской площадке

После воскресного шоу, перед выходным днем, Ураев привез Любу к себе домой. Утром, после позднего завтрака он спросил:

— Ты мне поможешь?

— Ну, конечно. Что нужно?

— Тут, недалеко, по дороге к газпромовскому небоскребу. Там есть детская площадка…. Ты мне поможешь увести оттуда девочку.

— Зачем?

— Ты знаешь зачем!

— Никогда!

— Люба… — сказал он угрожающим тоном и подошел к ней. — Ты это сделаешь. И чтобы все получилось тихо и без криков.

— Оставь меня в покое! Тебе нужно в больницу!

— Я знаю, что мне нужно. И ты мне поможешь! — он взял ее выше локтя и сильно сжал.

— Мне больно! Я не пойду с тобой, отпусти!

— Мы пойдем с тобой на площадку, выберем там маленькую девочку, и ты уговоришь ее сесть в мою машину.

— Ты — зверь!

Ураев размахнулся и сильно ударил ее сбоку по лицу. Люба опрокинулась, как пластиковая кукла упала и ударилась головой о пол. Она даже не попыталась встать, а перевернулась на грудь и затряслась в истеричном рыдании. Ураев присел на кровать рядом.

— Не реви, хватит, успокойся. Не ори, тебе говорю, соседи слушают!

— Я уеду, я не могу больше тебя видеть!

— Уезжай. Сейчас же! И чтобы в клубе я тоже больше тебя не видел! Гуляй себе дальше по панели!

Люба затряслась на полу еще сильнее, но уже тихо, зажимая себе рот руками.

— Ну! Долго ты еще? Или убирайся отсюда!

— Я не могу это, пожалей меня! Я все сделаю для тебя, только не такое. Пожалуйста, не делай этого!

— Успокойся. Просто отвезем ее на дачу. И ты можешь сразу уезжать.

— Отпусти ее потом! Пожалей!

— Хорошо. Я отвезу ее потом с разрезанным животиком к доктору.

Люба распласталась по полу и снова затряслась в беззвучном рыдании. Потом приподняла к нему лицо и дрожащим, срывающимся голосом попросила:

— Убей меня лучше, убей, я не хочу больше жить! Убей!

Ураев встал с постели, прошел в кухню и заварил кофе. Через пять минут он крикнул в дверь:

— Кофе хочешь?

Люба еще несколько минут лежала, но все-таки тяжело поднялась и прошла в ванную. Когда она умылась и присела в кухне за стол, Ураев сказал.

— Я ничего не сделаю ей сегодня, я тебе обещаю. Просто отвезем ее на дачу. Ну, мир?

— Но потом ты ее убьешь?

— Опять начала! Да, я такой, я зверь, я не знаю, кто я, но я не могу без этого! Не могу! Ты это понимаешь!

— И не хочу понимать, не хочу… — она уже не плакала, просто неподвижно сидела за столиком и смотрела в окно. — Лучше мне умереть. Правда. Лучше всего.

— Еще успеешь, все там будем. Я, может, тоже хочу, все этого хотят. И что!

— Отпусти меня, пожалуйста, не заставляй меня это делать, я не смогу после этого жить, это же ребенок!

— Один только раз. Ты ничего не будешь знать, тебя с нами не будет, и ты ее больше никогда не увидишь. Ну, договорились?

Люба не могла ответить, ни согласиться, ни отказать, она даже не могла решить, что ей теперь делать, внутри у нее все остановилось и оцепенело. Если бы сейчас рядом оказались рельсы и поезд на них, она бы не раздумывая, бросилась под него. Это было бы самое лучшее, самое простое и верное.

— Ну, пойдем? Одевайся. Возьми что-нибудь теплое на вечер, и для нее тоже.

Как во сне, в ступоре, она оделась, пошла за Ураевым, и тот крепко держал ее за руку. Они проехали на машине два квартала, вышли, и, не доходя детской площадки, присели у дома на скамеечке. Минут десять Ураев внимательно наблюдал за игравшими детьми. Потом, не поворачиваясь и не отрывая глаз от детей, сказал:

— Видишь ту, в зелененьком, около качелей? Она одна. Видишь? Я тебя спрашиваю! Видишь?

— Вижу.

— Возьми эти конфеты, — он вынул из кармана горсть шоколадных конфет, — угости ее, поговори о чем-нибудь, сама придумай о чем! Скажи, мама просила за ней заехать и отвезти домой. Улыбайся, не реви! Приведи ее к машине. Никто из взрослых не смотрит, все будет хорошо. И не торопись. Успокойся и делай все тихо — наверняка! Если тут не получится — придется ехать в другое место. Поняла?

Неуверенной и шаткой походкой Люба подошла к этой девочке. Присела перед ней на корточки, протянула на ладони конфеты, заговорила с ней. Ураев внимательно следил за несколькими взрослыми, что сидели невдалеке — никто не обращал на них внимания, все были заняты своими детьми. Он не ошибся, девочка была тут одна, а это было самое главное. Он несколько раз уже приходил сюда раньше, подолгу сидел, наблюдая за детьми, и уже мог легко определить, кого из детей тут оставили одних, пока их взрослые уходили по своим делам. Самого Ураева в детстве бабушка часто оставляла одного в одном или другом дворе с песочницей и незнакомыми детьми, и он считал это нормальным, привычным, а теперь еще и лучшим местом для своей цели.

Когда издали Ураев заметил улыбку на лице Любы, ему стало