конце завязала петлю-удавку. Проверила веревку еще раз, ухватив петлю обеими руками, повиснув и приподняв ноги.

Под Любиными ногами, под несколькими слоями досок, находилась комната, где остались Ураев с маленькой несчастной девочкой. Люба прислушалась, девочка успокоилась, не плакала, и Ураев ей что-то ласково говорил, но слов было не разобрать. Люба отошла в угол, ухватила рукой старый, знакомый ей с детства сундучок, и подтащила его под петлю. Взобралась на сундучок, надела себе на шею удавку, затянула ее потуже, закрыла глаза и прыгнула вниз.

Как только Люба повисла в петле, от неожиданной боли из-за врезавшихся в шею сдвоенных тонких веревок она испугалась, стала биться, раскачиваться, пытаясь ногами подтянуть обратно под себя сундучок. Но она прыгнула от него слишком далеко. В глазах начало туманиться, а боль от веревки уходить, как и все остальное из ее жизни. Она почти перестала уже биться, будто получила, наконец, то, что желала, взобравшись на этот чердак — вечный покой. Однако старые гнилые веревки не выдержали ее предсмертных рывков и оборвались, сначала одна, за ней и вторая. Уже потеряв сознание, одной ногой в другом мире, Люба упала и очень сильно, громко ударилась головой о доски.

Внизу, в комнате, от неожиданного удара в потолок, девочка вскрикнула и стала громко плакать. С этой минуты она плакала, уже не переставая, умолкая только, когда совсем выбивалась из сил.

Ураев вскочил с кровати и задрал голову к потолку, откуда сыпался из щелей мелкий сор. Он так увлекся тем, чем занимался, что не мог сразу сообразить, что там могло стрястись, и как туда залезть, чтобы это выяснить. Когда, наконец, он пришел в себя, то выбежал в сени и сразу полез по лестнице наверх.

Люба лежала навзничь, на ее груди — кольца бельевой веревки с туго затянутой петлей, врезавшейся глубоко в шею. Припав на колени рядом с ней, Ураев попытался ослабить удавку, но ничего не получалось. Только глубоко вдавив пальцы в ее тонкую шею, он сумел ослабить узел и растянуть петлю. Под ней, на посиневшей шее, багровели сдвоенные полосы от веревок. Он приложил ухо к ее сердцу, затем щеку к полуоткрытым губам, начал ритмично надавливать на грудь, — как видел, такое делали в кино с утопленниками и раненными. Люба не подавала признаков жизни, и он не мог понять, жива ли она, но потащил ее к лестнице. С трудом и не сразу, сумел спустить ее вниз по шатким ступенькам, — и все это происходило под несмолкаемый крик и плач девочки за дверью комнаты.

Спустившись, он понес Любу не в эту комнату, из-за бесящего его детского плача, а на крыльцо. Положил ее на верхние ступени и снова старался разобраться и понять, жива ли она, и что делать с ней дальше. Увидав Любу на чердаке с петлей на шее, Ураев испытал сначала одновременно и шок, и панику, и страх за ее жизнь. На крыльце же она теперь лежала такой тихой и бледной, что он почувствовал жалость к этому худенькому неподвижному телу. Она была единственной, кто его любил и жалел, с кем он даже дружил, рассказывая иногда о себе, обо всех своих горестях и радостях. Теперь он остался совершенно один, ему не с кем перекинуться даже словом — он будет всем страшен и отвратителен, если расскажет что-нибудь про себя, и лишь она, зная все это, любила его. Только в эти минуты он понял, как было ему это нужно, и он всего вдруг лишился.

Он понес ее на руках с крыльца в машину, и, прижавшись к ней, чувствовал, что она еще не похолодела, мертвенное оцепенение не наступало. Он хотел верить, что она жива, ей нужно только чуть-чуть помочь, и она придет в себя. Он уложил ее на заднее сидение, сбегал в дом и принес ее одежду, одеяло с постели, бережно укутал ее. Она была теплой, глаза ее были закрыты, и Ураев окончательно поверил, что она жива, и надо было ее куда-то везти, а не закапывать тут, у забора, о чем он уже успел подумать.

Ураев побежал в дом за своими вещами, и опять в комнате ему по ушам хлестнул детский крик и плач. У него в голове мелькнуло — что теперь делать с этой девочкой? — было уже не до игр, да и плач ее, наверное, будет уже никогда не унять. Он открыл люк в подвал рядом со столом и заглянул вниз — из темноты на него пахнуло холодом и вонью гнилой картошки. Отпихнув на постели девочку, он вытянул из-под нее простыню, одеяло, и сбросил их в люк, то же самое — со вторым одеялом и подушкой. Из холодильника вытащил все оставшееся от чаепития, и, свалив все в коробку от торта, опустил туда же. Морщась от несмолкаемого плача, он кое-как одел девочку, на руках опустил ее вниз, в холодную темень подвала, и захлопнул крышку люка. Плач прекратился, и Ураев с облегчением побежал к своей машине.

Когда включил там тусклый свет, и снова рассмотрел Любино лицо, чтобы понять, жива ли она, в глаза ему опять бросились полосы от петли на ее шее. Теперь они выглядели, как темно синие сдвоенные борозды, похожие на жуткое ожерелье. От этого в голове у него понеслись беспокойные мысли — если им ехать сейчас в больницу, это означало разбирательство и неминуемое привлечение полиции. Любому врачу сразу станет ясно, что с ней произошло, а в больницах имеются инструкции для подобных случаев. Как бы ни было сейчас важно для Любы, но теперь это отпадало — чем бы для нее ни закончилось. Однако если ехать с ней к нему домой — тогда, возможно, придется через некоторое время расчленять ее труп, чтобы вытащить и избавиться от него — ведь она может умереть без медицинской помощи и завтра, и послезавтра. Поэтому Ураев, выехав на шоссе, поехал к Любиному дому.

По дороге он остановился, сбегал в магазин и купил еду, молоко. Когда они въехали во двор ее дома, наступили уже сумерки. Людей вокруг было мало, и не обращая ни на кого внимания, он на руках отнес ее в квартиру. Когда он укладывал ее в кровать, ему показалось, что она пошевелила руками, повернула голову. Он сел рядом с ней, и стал тихо ждать, когда она придет в себя. Так прошло несколько часов. Иногда он засыпал, но начинал сползать со стула, и тогда сразу просыпался. Уже на рассвете, когда он