нее волной шли складки, как у грецкого орешка. Началось все с шутки – кодовое имя, только наше с Артом, но потом оно прижилось. Так у нее появилось менее обезличенное имя, и за закрытыми дверями мы стали звать ее Нат. Даже когда она вытянулась до полуметра в длину, я видела в ней все тот же орешек. Может, я по-другому восприняла бы ее припадок, если бы у нее в принципе не было имени.

Обнаружив Нат холодной и бездыханной, Арт опрометью кинулся вниз по ступенькам, еле стоя на ногах, и вызвал скорую «Истон Гроув», а я осталась с ней, лихорадочно пытаясь вспомнить, чему нас учили на тренинге: проверить дыхательные пути, послушать сердце, дышит – не дышит.

Нат лежала, распростертая, на боку, как в прыжке, и лапки у нее загнулись вовнутрь, как будто все ее тело обратилось для защиты в замкнутый круг. Я изо всех сил стала растирать ей тельце, чтобы вернуть ее к жизни, стараясь побороть отвращение к застывшим мышцам и окоченевшей коже. На ощупь это была уже совсем не Нат, а что-то другое, чужое. Пугающе правдоподобная кукла в шкуре Нат.

Из дальнего конца коридора доносился голос Арта, говорившего по телефону, потом он крикнул мне проверить, нет ли у нее во рту инородного предмета. Закатав рукава, я неумело попыталась откинуть ей голову, но шея не разгибалась, намертво застыв дугой. Я пыталась вернуть ее, звала по имени снова и снова, как будто она могла меня услышать и прибежала бы опять лизать мне руки.

Вот почему во всех пособиях нам не советуют давать им имена. Чтобы мы не звали их, когда придет их час. Не следует забывать, что кредо «Истон Гроув» – это искусство самосохранения.

Надо отдать им должное, сотрудники «Истон Гроув» – его истинные поборники.

Повесив трубку, Арт взобрался по лестнице и легким движением поднял Нат, как сервировочное блюдо, и на руках понес ее в машину. Не говоря ни слова, он залез на заднее сиденье, положив ее на колени. Я быстро юркнула на место водителя; руки на руле порядком дрожали. Голова отключилась, я даже не могла завести машину. Совсем не соображала.

Тут мне на плечо опустилась рука.

– Поверни ключ зажигания. Я не смогу вести. Надо ехать.

До самого «Истон Гроув» я не могла отвести глаз от дороги, каждые пару минут мне чудились зверьки, бросавшиеся из тьмы под колеса. Но даже ради них я не могла притормозить, и когда я вспоминала, что нужно дышать, воздух обжигал мне глотку, как горькая микстура.

На входе нас встречали четверо сотрудников в белом, а рядом стояла металлическая каталка наподобие тележек из нержавейки, на которых девушки развозили по офисам чай, только длиннее. Мужчина в красном галстуке взял Нат из рук Арта и положил ее на каталку. Сбоку на нас налетела стая белых халатов, и все они пристроились к ней каждый со своим инструментом, как пловцы-синхронисты. Откуда ни возьмись, вышла девушка-консультант и размеренным бархатным голосом предложила нам молочного чая. Я заметила на ее лице плотный слой макияжа, плохо перекрывавший темные полумесяцы у нее под глазами. И лицо было какое-то липкое. Я все еще стояла в зале ожидания, когда нам принесли чай – такой горячий, что от него шел пар, – в тончайшем фарфоре, расписанном миниатюрными розовыми букетами.

Дело близилось к полночи, и остальные люди в зале ожидания тоже пребывали в состоянии потрясения. У мужчины напротив, в кожаной куртке, голова дергалась из стороны в сторону, а рукой он то и дело резко сжимал ляжку. Через пару сидений от нас в том же ряду сидела пожилая женщина в изношенном костюме и все время пялилась в потолок. Она сняла туфли и все время проводила руками по волосам, что придавало ей вид человека, порядком повисевшего вниз головой. Потолок был раскрашен нелепейшими карикатурами птиц, какие я только видела. Крылья недоразвиты, длинные шеи неестественно выгнуты. Некоторые чуть в узлы не завязаны. Даже смотреть на это было противно.

Арт уронил голову на руки, массируя кожу, чтобы хоть как-то собраться. Но что меня расстраивало больше всего: неспешная, скользящая походка персонала – как будто весь мир подождет.

Со стороны обстановка казалась до боли знакомой, все эти сидящие и стоящие мертвецы. Только в прошлый раз приемная была темная, с потертыми занавесками, а на спинки стульев просто накинули мешковину. На журнальном столике – вазочка с ароматическим сухоцветом, от которого ничем не пахло. И журнал трехлетней давности, с заголовком «Увядание: приспешник загрязнения и наш неотвратимый жребий?» жирным шрифтом поперек обложки. Темная деревянная дверь вела в старую больничную часовню, заброшенную и всеми забытую.

В ту ночь Обри сидела рядом, сжимая мою руку все сильнее, стоило мне попытаться ее отпустить, и неутомимо заглядывала мне в глаза, как только я поднимала взгляд. Я отчаянно отстранялась, потому что всякий раз, когда лица наши встречались, ее глаза пронизывали меня насквозь. Как будто она говорила этим взглядом: «Я понимаю, что ты чувствуешь, правда», но она не понимала. Не до конца. Если бы не она, я, может, заметила бы, что происходит с мамой, до того как она одной ногой стояла в могиле. И предотвратила бы это. Могла бы выгадать еще немного времени.

Но даже после маминой смерти я цеплялась за Обри, мне нужен был теплый кокон ее кожи, и я пряталась в нее, как улитка в старую раковину, с головой. В тот день Обри стала моим голосом: отвечала за меня и каждый раз окликала, когда я начинала выпадать. Она указывала, где ставить подпись, чтобы взыскать мамино имущество, и стояла до победного, на что мне не хватило духу, когда речь зашла о передовых технологиях донорства – о полном извлечении костного мозга для дальнейшего хранения. И пока я сидела над каждой страницей, бесконечно перечитывая одни и те же слова, она наотрез отказалась, а потом добавила: «Ей это не нужно. И хватит об этом».

В итоге я все-таки подписала согласие, и Обри именно его потом засунула в обувную коробку. Наверное, кто-то из служащих подсунул мне его вместе с кучей других документов, чтобы уладить все без лишних хлопот. Не знаю, как бы я поступила, если бы знала, куда это пойдет. Но тогда все было иначе. Мама для меня – это то, что она говорила, чем жила и что делала. Ее не вырастишь в пробирке. Я так это себе представляла: безликие люди в белых халатах, в латексных перчатках выращивают почку или желудок просто потому, что могут. Заставляют их биться и приплясывать в