– Тогда я пойду, до встречи, – сказала Агниджита, потому что в языке хинди нет слов прощания, ведь жизнь никогда не кончается.

Она побежала по узким запутанным щелям Маджну-Ка-Тиллы. Она удивилась тишине, в которой был слышен полет былинок по воздуху и течение Ямуны за огородами. Все двери колонии, обычно распахнутые в щели улиц, были закрыты наглухо. В окнах и на крышах – никого. Белье убрано как перед грозой.

Агниджита стремительно пересекла площадь с большим молитвенным барабаном и длинным столом, за которым в любое время дня кушали тибетцы, но в тот час было пусто. Только старушка возле храма вязала кофту, слышно было, как стучат ее спицы. Старушка сказала:

– Твои тебя потеряли.

– А вы чего не дома, нани[69]? Не боитесь разве?

– Электричество отключили, а я хочу довязать кофту. Кого мне бояться? – Она улыбнулась всем широким и хитрым лицом со щелочками глаз.

У маленькой закусочной Агниджита нырнула в проулок, пахнущий собаками. Дверь ее дома так же, как и другие, была непривычно, по-чужому закрыта. Обычно на входе покачивалась разноцветная штора, пухлая от ветерка с Ямуны. Агниджита застучала в дверь сильными, настойчивыми ударами.

– Слава богу, ты вернулась! Она вернулась, – закричала жена Бабу Кунвара в комнаты, так громко, насколько хватило голоса, – живая!

Она схватила Агниджиту за руки, тут же выбежали тетушки, дядюшки и сыновья Бабу Кунвара. Они все были тут: приехали из Дварки и из дома возле руин Фероза Шаха. Они трогали лицо Агниджиты, причитали, смахивали слезы и смеялись.

– Что творится в городе, мы думали, с тобой случилось нехорошее!

– Такие погромы, а ты ушла. Лорд Вишну, все сари грязнехонько! Личико перепачкала! Дай сотру. – Тетя слюнявила кончик дупатты и терла, надавливая на выпирающие скулы.

– Да на тебе кровь, девочка! Обидели тебя?

– Нет, нет, тетя, это чужая кровь. Я цела, со мной все хорошо, я просто заблудилась, спала у одной женщины, пока был шум.

Они сели на пол у кресел тесным кругом. Потом зашли соседи-тибетцы, хозяева прачечной:

– Нашлась ваша девочка? Тогда мы пойдем, скажем в квартале, чтоб люди не волновались.

– Вернулась, вернулась наша дочка, скажите всем, у нас в доме все теперь хорошо.

Бабу Кунвар поправил Агниджите волосы:

– Сейчас же позвони Гаури в Дехрадун! Она места себе не находит, целое состояние потратила на переговоры!

– Разве можно так пугать родителей? – говорили они.

Агниджита подумала: «Вот все мои матери, все мои отцы и братья».

Шрамы Чандины Нан

Кондиционеры текут, стук капель о балконы сливается в одну долгую томительную мелодию, похожую на переливы музыки хиндустани – однообразный узор звуков. В колодце многоэтажек гудят голоса. В разных углах столицы пишут и стирают сообщения тайные любовники.

– Как дела? Ты знаешь, на прошлой неделе я думал о тебе, – сразу уничтожаются одна за другой двуногие буквы.

– Недавно я видел тебя на Кхан-маркет. Ты какую-то книгу, наверное, хотела купить? – глупо, жалко. Слова исчезают.

– Ты знаешь, я скучаю по твоим мыслям, – предложение осыпалось в электронную пропасть.

– Привет, – и сообщение летит, стараясь не удариться о тысячи других слов, снующих над городом, как птицы. Сообщение появляется там, где его так ждали. Начинается мука.

– Я как раз думала о тебе. – Пальцы с ногтями, покрытыми лаком цвета фуксии, убивают предложение, едва оно возникло на экране.

– Любимый! – срезано резким нажатием.

– Я видела тебя недавно в отражении стекла на Кхан-маркет, я шла за книгой о Шахе Зафаре, – глупо, разве ему это интересно? Буквы проглатывает вечность.

– Я очень сильно скучала, – ни к чему. Может быть, ему безразлично, и он по ошибке пишет. Может, он с другой, хочет посмеяться. Сейчас пришлет свадебную фотографию.

– Привет, – сообщение летит по просторному проспекту Толстой-марг, мимо высоток семидесятых с громоздкой геометрией форм.

Копится смог за пыльными стеклами и бетонными вставками под старинные решетки-джаали. Мы проводим дни на гулких этажах. В городе не осталось тех, кто видел бы нас. Так, несколько ночных рикш и бездомных заметят под сводами эстакад и тут же забывают. Дели охвачен эпидемией спешки.

Начинается любовная переписка. Ответы снуют вдоль магистралей. Машины плывут, как лососи на нерест. Из-за дыхания столицы небо окрашено бледно-коричневым. Сотни одиночек движутся во все стороны, сообщение огибает их. Пролетает мимо Чандины – крепкой девушки в коротких шортах и футболке, похожей на гипнотическую рыбу из-за голубых линз в глазах.

Любовь моей жизни

– Хорошие вы, хорошие, ждали меня? – Чандина проходит мимо бетонных крыльев зданий в проулок, под круглые тени деревьев арджуна. Навстречу бросаются белая собака – жена и рыжий ее муж. Собаки бегут по мягкому ковру из цветов и листьев, которыми засыпана желтая земля. Рот белой растянут в кривой улыбке, она волочит тяжелые соски. Собаки лижут голые ноги Чандины, ее ладони. Она кормит их из пакета жареным мясом. Кроме собак, у Чандины нет друзей на Толстой-марг.

Она идет в ворота кондоминиума. Охранник в форме хаки на пыльном пластиковом стуле провожает Чандину осуждением: она позор этого жилого комплекса. Она позор также в Маджну-Ка-Тилле, откуда ее отселил отец за то, что Чандина стала пятном в глазах соседей – монахов, торговцев чаем и хозяев кафе.

Внутри подъезда скопилась вязкая испарина. Чандина поднимается на лифте на десятый этаж. На стене возле ее двери свежие надписи фломастером: «рэнди» – проститутка, «чамак чало» – что значит «любовь моей жизни», «жаркая девочка», и подразумевает оскорбление женской скромности. До этого здесь уже было выцарапано: «бхенчот» – сестра-бастард и невероятное «габрхапаат бети» – дочь выкидыша. Людям не нравится, что одинокая девушка живет в кондоминиуме.

– Сами выкидыши! – Чандине хочется плакать много дней из-за всего, что на нее навалилось. Но она чувствует мирный аромат сестры – летучую рисовую муку, и заходит в этот уютный запах.

Они с сестрой пообещали быть друг другу мамами. В то утро, когда небо разложило возле Ямуны облака, слышался стук барабанов в храме, разговоры торговцев. Они играли на крыше с поломанным грузовиком двоюродных братьев, уже ненужном им. Братья стали подростками, им нравился крикет на пустыре. Девочки оставили грузовик и тоже выросли за несколько минут, глубоких, как дно реки.

Они спустились попить молока яка, которое всегда покупал для них дядя у соседей-тибетцев. Яки паслись возле огородов у реки, дядя водил девочек посмотреть. Он всегда возился с ними. В этот раз он раскинул руки, когда они сбежали вниз, но не для того, чтоб поднять и закружить.

– Не смотрите, не смотрите.

Но они все равно посмотрели: под огромным вентилятором