— Я закончил, господин бригадир, — сказал он,отходя. — Наверное, теперь имеет смысл заняться этим Арну?

— И вплотную… — зловеще протянулЛаморисьер. — Гастон, уберите этого придурка! Пусть покажет нам Арну!

Месье Арну, буквально через минуту доставленный опять-такидвумя рослыми жандармами, сразу показался птицей совершенно другого полёта:молодой человек с живописной шапкой чёрных волос, лицом интеллигента идовольно-таки гордой осанкой. Оказавшись на пороге, он повёл себя совершенноиначе, нежели с первых секунд раздавленный Лябурб. Остановился, дерзко вздернувподбородок, глядя на сыщиков с вызовом, с этакой показной несгибаемостью.Бестужеву подобные субъекты были прекрасно знакомы. Ламорисьеру, судя по всему,тоже.

— Нет, вы только посмотрите, господа мои! —рявкнул он, иронически кривясь. — Что за фигура, что за осанка, что запылающий взгляд! Можно подумать, перед нами сподвижник Орлеанской Девы! Эй,свинья! Ты что, идейный? У тебя в жизни есть высокие идеалы? Готов на гильотинупойти за ценности анархизма?

Молодой человек молчал, гордо задрав подбородок.

— Давайте сюда эту свинью, — распорядилсябригадир, щёлкнув толстыми сильными пальцами.

Двое агентов живо сграбастали Арну за локти, бегом протащиличерез комнату и швырнули на стул. Демонстративно медленно обойдя вокруг него,Ламорисьер нехорошо засопел. Потом схватил со стола толстенную книгу безобложки, нечто вроде энциклопедии, размахнулся и обрушил её на макушку Арну.Звук получился неописуемый. Арну, громко охнув, инстинктивно пригнулся, хотелвскочить, но те же агенты крепко ухватили его за локти, а Ламорисьер продолжал,яростно скалясь, охаживать арестованного по голове, по плечам, по спине толстымфолиантом.

«Следов, конечно, не останется ни малейших, — подумалБестужев, наблюдавший это зрелище без малейшего душевного протеста, но сбольшим удивлением. — Ну прямо-таки шантарский частный пристав Мигуля,только тот в похожих случаях пользуется валенком, набитым песком. Но ведь этополитический, а не уголовный! Вот, значит, какое тут у них обхождение сподобной публикой — в республике, которую нам ставят в пример, матушке либерте,эгалите и прочих фратерните…»

Если честно, он испытывал откровенную зависть. Судя посовершенно спокойным, даже чуточку скучающим лицам присутствующих, этакоенеделикатное обхождение с задержанными политиками было в порядке вещей. Бог тымой, как непринуждённо, как бесцеремонно ведут себя с этой публикой французскиежандармы! Завидки берут, серьёзно! Жутко представить, какая катавасия подняласьбы в России, посмей российский жандарм или сотрудник Охранного не то чтоэнциклопедией по голове лупить, а просто затрещину отвесить политику на допросе!Держава, от западных рубежей до берегов Тихого океана, долго сотрясалась бы впароксизмах благородного гнева… А здесь это запросто — лупят идейных помордасам, словно становой — пьяного деревенского мужика… Цивилизация… Европа… Амы-то как отстали, сиволапые, с нашим культурным обхождением… Завидно-то как!

Швырнув книгу на стол, Ламорисьер шумно отдувался. Потом,сграбастав за ворот здоровенной лапищей поникшего анархиста, вздёрнул его состула, притянул к себе и обманчиво мирным голосом сообщил:

— Вообще-то я уважаю идейных, я сам, можно сказать,идейный, только идеи у меня малость попроще: всякая сволочь вроде тебя должнаобретаться в тюрьме и на каторге, при этом испытывая максимальные неудобства… Ятебя больше и пальцем не трону, птенчик, я вообще не буду с тобойразговаривать, а передам тебя господам из уголовной полиции. Потому что делотвоё насквозь уголовное: соучастие в убийстве агента бригады по розыскуанархистов. То, что соучастие было, доказать — раз плюнуть, и Лябурб, чтобысамому не загреметь за решётку, на тебя даст обширнейшие показания, и прочиециркачи… Доказать, что ты был сообщником убийц — раз плюнуть. Каторгаобеспечена. А на каторге тебе станет совсем весело… У меня есть знакомства вМинистерстве юстиции и тюремном ведомстве. В лепешку разобьюсь, а устрою, чтобытебя содержали не с подобными тебе политиканами, вообще не с белыми, а смарокканцами и прочими черномазыми. Ты уже, я так понимаю, достаточно потёрсясреди анархистов, не мог не слышать краем уха о каторжных порядках… Этотчерномазый сброд очень пылкий, помешан на сексуальных забавах… а женщин там неимеется, вот они и приходуют друг друга в ротик и задик… Соображаешь, идейнаясвинья? — Он разжал пальцы, отступил на полшага, хмыкнул, звонко похлопалмолодого анархиста по щеке. — Что с тобой будет, когда окажешься в баракес парой десятков черномазых скотов? Они тебя быстренько на четверенькипоставят… Богом клянусь и маменькой, что так и устрою. И будешь ты не стенающимв буржуазном узилище идейным борцом, а покладистой белой девочкой для грязныхмарокканцев и вонючих негров. А поскольку этот сброд о медицине имеет самыезачаточные представления, то сифилис среди них распространён так же, какалкоголизм среди богемы. Я специально интересовался у докторов, почиталкое-какие медицинские труды. Сейчас я тебе растолкую, как будут выглядеть твоязадница и ротик уже через годик. По-научному эти опухоли называются «кондиломы»и более всего напоминают цветную капусту… Ты видел цветную капусту?

Вновь взяв анархиста за ворот, похохатывая, самымнасмешливым и пренебрежительным тоном он принялся расписывать то печальноезрелище, в какое превращаются пораженные сифилисом вышеназванные части тела.Лекция, надо сказать, была весьма даже неаппетитная — но воздействие своё немогла не оказать. Бестужев видел, как побледнел арестант, как он изо всех силпытается сохранять гордое самообладание, но получалось это у него плохо. «Вивля Франс! — мысленно воскликнул Бестужев. — Умеют они здесь работатьс политическими, душа радуется… жаль, не перенять нам сей полезный опыт, инадеяться нечего…»

— Ну? — осведомился Ламорисьер с интересом,выпустив Арну и отступая на шаг. — Хрюкни что-нибудь, свинья, а то я одинпою арии наподобие Кристины Нильсон, у меня уже в глотке пересохло… Ну?

— Вы не посмеете… — пробормотал Арну, несомненно,ничуть не обрадованный открывшимися перед ним безрадостными перспективами.

— В самом деле? — захохотал Ламорисьер. —Интересно, с какой стати не посмею? Кто мне помешает? Я эту штуку уже проделалс Грамену-Соловьем, и с господином Ламбером Дюруа, и с прекрасно тебе, должнобыть, знакомым Пелитри… Прекрасно проскакивало. Быть может, тебе и удастсяпотом отослать весточку с каторги, быть может, публика будет тебе исочувствовать и чувствительные дамы ужаснутся… Только чем это тебе поможет,если к тому времени твоя задница будет напоминать грядку с цветнойкапустой? — он помолчал, потом продолжал едва ли не сочувственно: — Твоябеда в том, малыш, что ты — мелкий. Понимаешь? Ты мелкая сошка, у тебя нет ниизвестного имени, ни политического веса. С фигурами крупными так, конечно,поступать опасно, либералы и пресса поднимут визг до небес, господа изпарламента развоняются… А вот с мошкой вроде тебя и не такое пролезет безвсякого для нас ущерба… Или я не прав? Ну скажи мне, что я не прав! Только, ятебя умоляю, аргументированно! Молчишь, марокканская мадемуазель? И правильномолчишь, крыть тебе нечем. Не будем откладывать развлечение до каторги, я ужесегодня позабочусь, чтобы тебе в тюрьме подыскали соответствующую камеру — стеми самыми озабоченными черномазыми… — И он, вульгарно хихикая, похлопалАрну пониже спины. — Весёленькая у тебя будет брачная ночь… — Онотступил ещё на шаг, скрестил руки на груди и произнёс уже совершенно деловымтоном: — Ну, хватит. Некогда мне с тобой забавляться. Гравашоль с дружкамигуляет на свободе, нам попался ты один, вот и придётся на тебе отыграться.Поскольку никакой пользы от тебя не предвидится. Так что отправляйся-ка ты кпаршивым марокканцам, осваивать новые сексуальные впечатления… Ну зачем ты мне? —Он отвернулся, махнул рукой и безразличным тоном произнёс: — Рауль, кликнижандармов, пусть посадят его в «салатницу» и отвезут куда следует. Я приеду втюрьму через часок и за бутылочкой потолкую с моим старым приятелем Буаси, ужене раз оказывавшим подобные пикантные услуги… Что вы стоите? Уберите этусвинью, она мне ни к чему…