в адрес китайских руководителей (здесь и далее курсив мой. – Т. В.), чтобы выяснить основные проблемы, достичь по ним единомыслия, сузить поле разногласий и постепенно их преодолеть»[317]. Однако далее Живков, противореча самому себе, заострил внимание на прозвучавшей на совещании «резкой критике» в адрес китайского руководства за намерение дискредитировать КПСС и Советский Союз с целью «возглавить международное коммунистическое движение… стать центром социалистического лагеря», добиться признания Мао Цзедуна «пятым классиком» марксизма-ленинизма после Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Подробно Живков охарактеризовал «догматический курс» Пекина, призванный «китаизировать» коммунистическое учение, ввести его в рамки «маоцзэдунизма», по мнению китайцев, творчески развивающего марксизм-ленинизм в новых условиях[318]. Речь Дэн Сяопина он охарактеризовал как «типично антисоветскую», но еще больше досталось албанскому лидеру Энверу Ходже, чье многочасовое выступление было названо «верхом безобразия» и «позорным, провокационным, хулиганским проявлением»[319].

Столь резких оценок Ходжа удостоился за категорическое несогласие с антикитайской позицией КПСС и лично Хрущёва, «навязывание неправильных взглядов… другим коммунистическим и рабочим партиям», «лихорадочную и недопустимую обработку албанских коммунистов» с намерением заставить их примкнуть к ревизионистской, по оценке албанского руководителя, позиции Москвы и пр.[320]

Декабрьский пленум ЦК БКП принял решение провести собрания партийного актива на местах и разослать в первичные партийные организации информацию о московском совещании. При этом, однако, подчеркивалось, что информация «будет существенно отличаться от услышанного только что на пленуме»: акцент предполагалось сделать «не на резолюции совещания и дискуссии, а на факте, что разногласия преодолены, достигнуто единство»[321]. Таким образом, намерение «не выносить мусор из избы» проявилось на том этапе вполне определенно. Результатом стала откровенная дезинформация партийного актива и рядовых болгарских коммунистов.

Я не случайно подробно остановилась на китайском факторе. Дело в том, что, критикуя Пекин, Живков был вынужден, что называется, «наступить себе на горло»: подавить не только свое позитивное отношение к экономическому опыту китайского руководства, который он, как и другие болгарские руководители, высоко ценил (проводившаяся в стране в 1958–1960 гг. хозяйственная политика не случайно получила по китайскому примеру название «большого скачка»[322]), но и личное теплое отношение к Мао Цзэдуну. Ведь еще совсем недавно, в 1957 г., на Московском совещании представителей коммунистических и рабочих партий, Живков удостоился высочайшей оценки со стороны «великого кормчего». В приватной беседе, развивая свой тезис о том, что настало время для утверждения социалистической системы во всемирном масштабе, пусть даже ценой новой мировой войны, Мао Цзедун назвал болгарского руководителя потенциальным главой будущего планетарного правительства «всемирных социалистических штатов»[323]. Можно предположить, что основанием для такого признания послужили впечатления от поведения Живкова на международном форуме: его деятельное общение с руководителями компартий, быстрая и адекватная реакция на происходящее, активное участие в дискуссиях[324]. Как отметил руководитель кабинета Живкова Нико Яхиель, слова Мао (позднее, правда, появились сомнения, говорил ли он всерьез) произвели на болгарского лидера настолько сильное впечатление, что впоследствии он не раз вспоминал этот эпизод[325]. А вот теперь, зимой 1960 г., находясь в Москве, он отвечал «великому кормчему» черной неблагодарностью. Но слишком высока была ставка: китайский фактор становился главным мерилом верности Москве и фактически гарантией благосклонности советских «верхов» и особо доверительных с ними отношений.

Встает вопрос, задумывался ли Живков о последствиях резкой смены курса на китайском направлении в собственной стране? Учтем при этом, что достоверных сведений о масштабах распространения прокитайских настроений в Болгарии нет. Болгарский историк Евгений Кандиларов считает, например, что не было оснований говорить о наличии каких-либо маоистских групп или о значительном китайском влиянии на политическую жизнь страны[326]. Вряд ли Живков заблуждался на этот счет. Тем не менее, когда после отставки Хрущёва в октябре 1964 г. болгарский руководитель, как сообщали из Софии в Государственный департамент США американские дипломаты, оказался якобы перед реальной аналогичной угрозой[327], то именно китайский фактор был введен в действие в целях укрепления личной власти. В ходе расследования раскрытого в 1965 г. заговора группы Ивана Тодорова-Горуни, направленного на отстранение Живкова, ее идейная платформа не случайно была охарактеризована как смесь маоизма и сталинизма[328]. В предъявленных членам группы обвинениях в антипартийной и антигосударственной деятельности едва ли не центральное место отводилось «сектантско-догматическим, авантюристическим и антисоветским взглядам» руководителей КПК, разделявшимся болгарскими заговорщиками[329]. Представляется, однако, что политическое руководство, в первую очередь сам Живков, было заинтересовано в нагнетании китайской угрозы для страны и использовало с этой целью объективный факт – совпадение некоторых идейных позиций участников заговора и китайских руководителей[330]. Китайская «опасность» определила размах репрессивных мероприятий против болгарских заговорщиков и сочувствующих, а роль генералитета в смещении Хрущёва – направленность репрессий прежде всего против военно-партийной номенклатуры. Статистика указывает, что 189 партийных функционеров лишились в то время партбилетов, более 250 армейских офицеров были понижены в звании и должности, разжалованы или уволены из рядов вооруженных сил НРБ; в системе военного управления прошли кадровые перестановки; подверглись структурным изменениям органы госбезопасности и обороны. Это сводило к нулю вероятность отставки Живкова по советскому образцу. Добавлю, что для предотвращения подобной альтернативы Живков и сам предпринял безотказный ход – постарался заручиться поддержкой советской стороны. Вскоре после смещения Хрущёва, в декабре 1964 г., он побывал в Москве, где, как считают некоторые исследователи, продемонстрировал свою преданность, переходя при этом все допустимые границы[331]. В октябре 1965 г. последовала встреча Живкова с Брежневым на официальном уровне. Она положила начало тесным дружеским, искренним и исключительно теплым отношениям двух лидеров, характерным для всей «эпохи» Брежнева.

Достижения развернувшейся в мире с конца 1950-х гг. научно-технической революции диктовали необходимость срочной модернизации экономики социалистических стран, развивавшейся в русле советской модели. «Социалистический лагерь» переживал последствия первых потрясений и кризисов, дух перемен постепенно становился определяющим. Развертывался поиск рыночных механизмов в экономике, но в условиях строгой централизации социалистической системы они неизбежно прорисовывали перспективу изменений и в политической сфере[332]. В числе первых реформаторские настроения охватили промышленно развитую Чехословакию, остро ощущавшую тугую «узду» Совета экономической взаимопомощи. Появление критических настроений в Чехословакии вновь поставило болгарское руководство перед необходимостью сделать выбор дальнейшего пути. При этом на передний план поначалу вышел экономический фактор.

К тому времени основным ориентиром для болгар стал воспринятый в СССР курс на создание «материально-технической базы коммунизма», углубление мировой социалистической системы во всех сферах и все большее сближение социалистических наций. Поскольку на XXII съезде КПСС (1961 г.) союзникам по восточному блоку было предложено последовать советскому примеру[333], болгары не только заложили в пятилетний народно-хозяйственный план 1963/1967 гг. идею возведения промышленных гигантов в