– Миша, что вы такое сделали? Куда делся мой диабет? Сердцавообще теперь не чувствую, поднимаюсь пешком на седьмой этаж, и никакой одышки.

– Я тут ни при чем, это просто Ксюша вас очень сильно любит.

В июне им удалось уехать через Киев в Германию. Нашлиськакие-то дальние немецкие родственники, готовые их принять.

Профессор не надеялся узнать, сколько суждено будет прожитьЛидии Петровне. Когда он понял, что второй раз цисты вернули человека с тогосвета, он испугался. Он упорно повторял, про себя и вслух, что не собираетсяиспытывать препарат на людях. Случай с Лидией Петровной он считал неэкспериментом, а нервным срывом. Он никому не рассказал об этом, ни слова ненаписал в своей тетради и клялся себе, что это больше не повторится. Как бы нибыло жаль больного и его близких, нельзя выходить на пределы известных,проверенных, законных медицинских возможностей.

Впрочем, таких возможностей оставалось все меньше. Не былолекарств, инструментов, толковых фельдшеров и сестер. Именно это и сталопричиной следующего срыва.

Как раз в июне, после того как уехали в Германию ЛидияПетровна и Ксюша, а госпиталь возглавил комиссар Смирнов, в приемное отделениепоступил старик с пулями в животе. Он пришел глубокой ночью, сам, своиминогами, зажимая кровоточащие раны грязной ветошью. Вместе с МихаиломВладимировичем в ту ночь дежурила Таня.

Старик был в сознании, он рассказал, что его расстреляли вподвале ЧК на Большой Лубянке. Расстрельная команда спешила, к тому же товарищибыли пьяны, не проверяя, забросили штук двадцать трупов в кузов грузовика,повезли зарывать, да по дороге, на Остоженке, отвалилось колесо. Старикукаким-то чудом удалось незаметно выбраться из кузова, он вспомнил, что рядом,на Пречистенке, должен быть госпиталь, и вот, дошел. Теперь он не сомневался,что выживет.

Надо было срочно вытащить пули, но оказалось, что нет ниэфира, ни хлороформа, невозможно дать наркоз.

– Ничего, доктор. Потерплю, главное, вытащи, спаси меня, –сказал старик.

Он терпел. Он жил, хотя повреждения от пуль в органахбрюшной полости были несовместимы с жизнью и крови он потерял страшно много.

Не хватило шовного шелка, а тот, что был, оказался гнилым.Не хватило даже перекиси и йода, чтобы полноценно обеззаразить раны.

Михаил Владимирович сделал все, что мог. И старик старалсяиз последних сил, твердил в полубреду:

– Мы с тобой одолеем ее, доктор, мы ее, сволочь, смертьпроклятую, лютую, победим. Ишь, вообразила себя тут хозяйкой! Не бывать этому!Не помру я, назло ей, оклемаюсь. Ты, да я, да мы с тобой, доктор, покажем ей,гадине, где раки зимуют! Ты только смотри, не сдавайся, не подведи, подсобимне, а я уж постараюсь.

Уже давно, почти целый год, с октябрьского переворота,Михаила Владимировича не покидала тяжкая, тайная тоска, он тщательно скрывал ееот детей, от няни, от Федора, но тем упорней, глубже она вгрызалась в душу.

Все можно вытерпеть – голод, холод, грязь. Но лозунги, красныйкумач повсюду, пафос и пошлость речей, лица людей, которые тупо шагают строем,абсолютная безнаказанность зла. Зло, возведенное в доблесть. Самые темныежуткие инстинкты толпы, поднятые на высоту новой религии. Даже если кончитсявойна, появятся продукты в лавках, пойдут трамваи и поезда, станет бесперебойногореть электричество, все равно пандемия одичания, страха и унижения закончитсятеперь не скоро.

Иногда посещала его соблазнительная мысль о смерти какизбавлении от окружающей мерзости. Он слушал бормотание старика, и ему вдругстало стыдно. Умирающий раненый дед щедро делился с ним, здоровым, целым иневредимым, своей невероятной, физически ощутимой энергией жизни.

«Я не знаю, кто тут кого спасает, – думал профессор, – мнестыдно перед собой, перед Таней, перед этим дедом. Как мог я позволить себераскиснуть, сдаться?»

Старик удивительно быстро поправлялся, опасность раневойинфекции вроде бы миновала, но чем лучше ему становилось, тем настойчивейодолевал его страх, что будут искать. Не досчитаются одного трупа в кузове,пойдут прочесывать больницы.

В его карте записали вымышленное имя, сдвинули времяпоступления на четыре часа раньше, ранения назвали не пулевыми, а ножевыми,придумали историю об уличных грабителях.

Его правда искали. Он был арестован по какому-то важномуделу. Уже на следующий день в госпиталь явились двое молодых чекистов. Но ихзаверили, что больные с огнестрельными ранениями за прошедшие сутки непоступали. Чекисты посмотрели карточки и ушли. Им неохота было бродить повонючим палатам, разглядывать лица лежачих больных, сверять их с фотографией иприметами сбежавшего «контрика».

Старику об этом визите решили ничего не говорить, чтобы непугать его, он и так боялся, и с нервами у него было совсем худо.

Через неделю чекисты пришли опять, и на этот раз неполенились, отправились в палаты. Старика не узнали. Голова его была обрита,щеки заросли густой щетиной, к тому же на всякий случай Таня успела сделать емуповязку на глаз. Но когда опасность миновала, у старика случился сердечныйприступ.

Михаил Владимирович обнаружил спазм венечной артерии,инфаркт миокарда, острую левожелудочковую недостаточность.

«Все равно он должен выжить», – упрямо повторял про себяпрофессор.

Его не покидало чувство, что старик, сам того не ведая, спасего от безнадежного черного уныния, которое вполне могло перерасти в душевнуюболезнь. И вот он загадал: если выживет этот спасительный дед, значит, всебудет хорошо. Он успел так убедить себя в этом, что у него просто не оставалосьвыбора. И будто нарочно банка с цистами оказалась в саквояже, хотя он не могвспомнить, когда ее туда положил.

Достоверность в науке доказывается повторяемостью феномена.В третий раз препарат был введен умирающему человеку. И в третий раз опытпрошел успешно. Старик выжил. Но опять Михаил Владимирович не решился сделатьникаких выводов и ни слова не написал об этом в своей тетради.

Слабый, худой, как скелет, с шелушащейся кожей, с голымчерепом, без бровей и ресниц, спасительный дед покинул госпиталь в серединеиюля.

Перед уходом он долго, тихо разговаривал с Таней. МихаилВладимирович не слышал о чем, только видел, как старик поцеловал ее в лоб иперекрестил. Потом он обнял на прощанье профессора и сказал:

– Храни тебя Господь, доктор. Никогда никого лучше тебя я невстречал и вряд ли встречу. Молиться за тебя буду неустанно, на этом свете и натом.

* * *

Зюльт, 2007

Герда спрятала за пазуху Сонину шапку и медленно побреланазад по мокрому песку. Издали она видела дым, чувствовала едкий запах гари.Пространство вокруг пепелища оцепили, натянули желтую ленту. Герда хотелапройти мимо. Пора было возвращаться к Микки. Больше всего она боялась, чтокто-нибудь опередит ее, явится к старику, расскажет о пожаре и, не дай Бог,начнет выражать соболезнования. Она нарочно отвернулась, когда проходила миможелтой ленты, и ускорила шаг. Это было трудно. Ноги закоченели, тапки промоклии сваливались. Она почти ничего не видела, шла наугад. Слезы текли, хотя онавовсе не собиралась плакать.