— А развод… разве это возможно? Князь то будет знать, что ребенок не от него и устроит скандал.

— Не устроит. Не в его интересах выставлять самого себя на посмешище. Заикнись он о подобном, и газеты тут же запестрят заголовками, что князь Олсен не состоятелен в постели, а ни один мужчина не смирится с подобной репутацией.

— Все равно, это как-то жестоко. Любви я к нему не питаю, но вот так использовать человека…

— Тогда у нас остается только один вариант. Я разыщу твоего пропавшего меха и заставлю его на тебе жениться. Откажется, пригрожу вечной каторгой, — Милли упрямо сжала губы, и я поняла, это не просто слова, она именно так и сделает.

Что лучше? Выйти замуж за противного тебе мужчину и быстро развестись, или смотреть в излучающие ненависть глаза любимого, который только под страхом вечного заточения может согласиться связать с тобой свою жизнь.

Как будто у меня есть выбор.

— Хорошо, я подумаю насчет князя Олсена и дам вам завтра ответ.

Спускаясь вниз по лестнице, в столовую, я не думала о завтраке. Аппетит пропал, словно его и не было никогда, а в сердце поселилась тревога. Сейчас, когда мне надо было думать не только о себе, — несмотря на слова доктора, я чувствовала, что уже не одна, — я словно превратилась из девятнадцатилетней беззаботной девчонки во взрослую женщину. А со взрослением приходит и ответственность.

Напротив двери, что вела в холл стоял Олсен. Рядом с ним застыл и что-то выслушивал от своего наставника держащий в руках лыжи Артем.

— Ваше высочество, — заметив меня, мужчины склонили головы. Я ответила на приветствие улыбкой.

— Мы с Артемом собираемся на прогулку, вы не передумали? Может все же соберетесь с нами? — поинтересовался Кристиан, и судя по голосу, на положительный ответ он не надеялся. Но мои следующие слова удивили меня саму.

— А знаете, отличная идея. Если вы дадите мне немного времени, я присоединюсь к вам.

Все же тот бесенок, что дернул меня согласиться на предложение Олсена был не так уж и не прав. Мне нужна была эта прогулка для полного осознания всей абсурдности ситуации, и четкого понимания, что ни о каком замужестве с этим человеком даже речи иди не может.

Что бы о нем не говорила императрица, как бы не превозносила его плюсы, минусов было в разы больше. Начиная от его напыщенности и заканчивая его отвратительным отношением ко всем окружающим его людям, будь то прислуга или воспитанник.

Артем может и привык к злобным замечаниям и угрозам, но я терпеть не стала, и высказала князю все, что думала о его воспитательных методах. После этого попросила избавить меня от его настырного общества, и вот теперь лежа в холодном сугробе, не в силах пошевелить ногой, которую неудачно подвернула, пытаясь не влететь в дерево, понимала, что погорячилась.

Нет, высказала-то я все верно, и от слов своих не отказалась бы, но вместо того, чтобы демонстративно отворачиваться и уезжать в противоположную от мужчин сторону, могла бы попросить проводить до резиденции. Сидела сейчас бы в теплой столовой, обнимая замерзшими ладонями горячую кружку с пряным чаем.

А теперь не только себя подвергла опасности, но и малыша, за которого несу полную ответственность. Никудышная я мать!

Во мне теперь маленький живой человечек — близкий, родной, беззащитный. Зависимый от меня и уже такой любимый, что сердце до боли щемило, а я вместо того, чтобы оберегать, подвергаю и его и свою жизнь опасности. И дело не только в том положении, в каком я сейчас оказалась, — я выберусь, я знаю, — но и в судьбе, какую я ему уготовила. Расти в одном доме с князем Олсеном, деспотом и самодуром. Считать его отцом, и терпеть его ужасное к себе отношение.

Да ни за что на свете!

Я лучше сбегу из дворца, предварительно оставив Милли записку с объяснением причин, спрячусь подальше и буду растить своего ребенка в любви и заботе. Да — одна, да — будет сложно, но сотни женщин делают то же самое и как-то справляются.

Положив руки на скрытый одеждой живот, я тяжело вздохнула.

Не переживай малыш. Все у нас будет отлично. В крайнем случае разыщу твоего нерадивого папашу и шантажом заставлю вернуть половину награды, которую он мне задолжал. Прошла пора милой и доброй Лексы, ее место займет целеустремленная и жесткая Лекса, которая, ради блага своей семьи, может и по головам пройтись, если надо будет.

Прочистив горло, я закричала, зовя на помощь, но услышали меня лишь пробегающие мимо зайцам, да сидящие на ветках деревьев птицы.

Отражаясь от снега, солнечные лучи нещадно слепили глаза. Воткнув в сугроб лыжную палку, я оперлась о нее руками и перенесла весь свой вес на здоровую ногу. Застыв в таком положении, я несколько раз мелко вздохнула и, только собралась сделать первый, пробный шаг, как со спины упала чья-то тень. Даже пискнуть не успела, как меня подхватили на руки и прижали к теплой, скрытой одеждой, груди.

— Моя дикая кошечка, тебе разве не говорили, как здесь опасно гулять одной?

Мир вокруг закрутился с бешеной скоростью.

Кожа под одеждой покрылась мелкими мурашками. Сердце колотилось так, что шум отдавался в ушах и висках. Горло пересохло, и невозможно было произнести ни слова, не боясь, что вместо звуков, выйдет глухой хрип.

Новая, жесткая Лекса сдулась, как воздушный шарик, под пристальным взглядом серых, словно небо в шторм, глаз.

Будто замершая статуя, я уставилась в до боли родное лицо. Знакомый запах окутал с головы до ног, врываясь в легкие с каждым сделанным мной вздохом. Знакомая усмешка на чувственных губах. Знакомый взгляд, в глубине которого бесновались адские черти. Знакомое тепло, проникающее до самых костей.

Максим здесь. Вернулся.

Душу рвало на две части. С одной стороны одеяло на себя тянуло дикое желание впиться жадным поцелуем в потрескавшиеся губы меха, чтобы показать, как скучала, как мне его не хватало эти бесконечные две недели, а с другой — стойкая необходимость влепить звонкую пощечину и потребовать объяснений.

Победил Волков, когда приблизил ко мне свое лицо и набросился на мои губы, как погибающий от жажды путник в пустыне набрасывается на торбу с водой. Пил и пил, не прекращая, даря радость и блаженство, облегчение и свободу. И эти ощущения так засасывали в водоворот, что мне потребовалось несколько минут, чтобы вспомнить ту боль, что стала за эти две недели моей постоянной спутницей, и отвернуться.

— Отпусти меня на землю, — голос вышел хриплым, словно я давно уже им не пользовалась, но без истерик. Ровный и безразличный.

По ставшему вдруг серьезным взгляду, я поняла, что Макс заметил это преображение. Заметил, и оно ему не понравилось.

— И не подумаю. Ты, скорее всего, подвернула ногу и идти не сможешь. Я сам тебя отнесу, — в его словах было зерно истины, но горькая обида не давала мне прислушаться к голосу разума.