– Да, я нездорова, очень нездорова, – отвечала я с нетерпением.

– Действительно, ты бледна, а давеча была такая красная, –заметила Александра Михайловна и вдруг остановилась.

– Полноте! – сказала я, прямо подходя к ней и пристальнопосмотрев ей в глаза. Бедная не выдержала моего взгляда, опустила глаза, каквиноватая, и легкая краска облила ее бледные щеки. Я взяла ее руку и поцеловалаее. Александра Михайловна посмотрела на меня с непритворною, наивною радостию.– Простите меня, что я была такой злой, такой дурной ребенок сегодня, – сказалая ей с чувством, – но, право, я больна. Не сердитесь же и отпустите меня…

– Мы все дети, – сказала она с робкой улыбкой, – да и яребенок, хуже, гораздо хуже тебя, – прибавила она мне на ухо. – Прощай, будьздорова. Только, ради бога, не сердись на меня.

– За что? – спросила я, – так поразило меня такое наивноепризнание.

– За что? – повторила она в ужасном смущении, даже как будтоиспугавшись за себя, – за что? Ну, видишь, какая я, Неточка. Что это я тебесказала? Прощай! Ты умнее меня… А я хуже, чем ребенок.

– Ну, довольно, – отвечала я, вся растроганная, не зная, чтоей сказать. Поцеловав ее еще раз, я поспешно вышла из комнаты.

Мне было ужасно досадно и грустно. К тому же я злилась насебя, чувствуя, что я неосторожна и не умею вести себя. Мне было чего-то стыднодо слез, и я заснула в глубокой тоске. Когда же я проснулась наутро, первоюмыслью моею было, что весь вчерашний вечер – чистый призрак, мираж, что мытолько мистифировали друг друга, заторопились, дали вид целого приключенияпустякам и что все произошло от неопытности, от непривычки нашей приниматьвнешние впечатления. Я чувствовала, что всему виновато это письмо, что оно меняслишком беспокоит, что воображение мое расстроено, и решила, что лучше я впередне буду ни о чем думать. Разрешив так необыкновенно легко всю тоску свою и вполном убеждении, что я так же легко и исполню, что порешила, я стала спокойнееи отправилась на урок пения, совсем развеселившись. Утренний воздухокончательно освежил мою голову. Я очень любила свои утренние путешествия кмоему учителю. Так весело было проходить город, который к девятому часу ужесовсем оживлялся и заботливо начинал обыденную жизнь. Мы обыкновенно проходилипо самым живучим, по самым кропотливым улицам, и мне так нравилась такаяобстановка начала моей артистической жизни, контраст между этой повседневноймелочью, маленькой, но живой заботой и искусством, которое ожидало меня в двух шагахот этой жизни, в третьем этаже огромного дома, набитого сверху донизу жильцами,которым, как мне казалось, ровно нет никакого дела ни до какого искусства. Ямежду этими деловыми, сердитыми прохожими, с тетрадью нот под мышкой; старухаНаталья, провожавшая меня и каждый раз задававшая мне, себе неведомо, разрешитьзадачу: о чем она всего более думает? – наконец, мой учитель, полуитальянец,полуфранцуз, чудак, минутами настоящий энтузиаст, гораздо чаще педант и всегобольше скряга, – все это развлекало меня, заставляло меня смеяться илизадумываться. К тому же я хоть и робко, но с страстной надеждой любила своеискусство, строила воздушные замки, выкраивала себе самое чудесное будущее инередко, возвращаясь, была будто в огне от своих фантазий. Одним словом, в этичасы я была почти счастлива.

Именно такая минута посетила меня и в этот раз, когда я вдесять часов воротилась с урока домой. Я забыла про все и, помню, так радостноразмечталась о чем-то. Но вдруг, всходя на лестницу, я вздрогнула, как будтоменя обожгли. Надо мной раздался голос Петра Александровича, который в этуминуту сходил с лестницы. Неприятное чувство, овладевшее мной, было так велико,воспоминание о вчерашнем так враждебно поразило меня, что я никак не могласкрыть своей тоски. Я слегка поклонилась ему, но, вероятно, лицо мое было таквыразительно в эту минуту, что он остановился передо мной в удивлении. Заметивдвижение его, я покраснела и быстро пошла наверх. Он пробормотал что-то мневслед и пошел своею дорогою.

Я готова была плакать с досады и не могла понять, что этотакое делалось. Все утро я была сама не своя и не знала, на что решиться, чтобкончить и разделаться со всем поскорее. Тысячу раз я давала себе слово бытьблагоразумнее, и тысячу раз страх за себя овладевал мною. Я чувствовала, чтоненавидела мужа Александры Михайловны, и в то же время была в отчаянии за себя.В этот раз, от беспрерывного волнения, я сделалась серьезно нездоровой и уженикак не могла совладать с собою. Мне стало досадно на всех; я все утропросидела у себя и даже не пошла к Александре Михайловне. Она пришла сама.Взглянув на меня, она чуть не вскрикнула. Я была так бледна, что, посмотрев взеркало, сама себя испугалась. Александра Михайловна сидела со мною целый час,ухаживая за мной, как за ребенком.

Но мне стало так грустно от ее внимания, так тяжело от ееласок, так мучительно было смотреть на нее, что я попросила наконец оставитьменя одну. Она ушла в большом беспокойстве за меня. Наконец тоска мояразрешилась слезами и припадком. К вечеру мне сделалось легче…

Легче, потому что я решилась идти к ней. Я решиласьброситься перед ней на колени, отдать ей письмо, которое она потеряла, ипризнаться ей во всем: признаться во всех мучениях, перенесенных мною, во всехсомнениях своих, обнять ее со всей бесконечною любовью, которая пылала во мне кней, к моей страдалице, сказать ей, что я дитя ее, друг ее, что мое сердцеперед ней открыто, чтоб она взглянула на него и увидела, сколько в нем самогопламенного, самого непоколебимого чувства к ней. Боже мой! Я знала, ячувствовала, что я последняя, перед которой она могла открыть свое сердце, нотем вернее, казалось мне, было спасение, тем могущественнее было бы слово мое…Хотя темно, неясно, но я понимала тоску ее, и сердце мое кипело негодованиемпри мысли, что она может краснеть передо мною, перед моим судом… Бедная. беднаямоя, ты ли та грешница? вот что скажу я ей, заплакав у ног ее. Чувствосправедливости возмутилось во мне, я была в исступлении. Не знаю, что бы ясделала; но уже потом только я опомнилась, когда неожиданный случай спас меня иее от погибели, остановив меня почти на первом шагу. Ужас нашел на меня. Ее лизамученному сердцу воскреснуть для надежды? Я бы одним ударом убила ее!

Вот что случилось: я уже была за две комнаты до ее кабинета,когда из боковых дверей вышел Петр Александрович и, не заметив меня, пошелпередо мною. Он тоже шел к ней. Я остановилась как вкопанная; он был последнийчеловек, которого я бы должна была встретить в такую минуту. Я было хотелауйти, но любопытство внезапно приковало меня к месту.

Он на минуту остановился перед зеркалом, поправил волосы, и,к величайшему изумлению, я вдруг услышала, что он напевает какую-то песню.Мигом одно темное, далекое воспоминание детства моего воскресло в моей памяти.Чтоб понятно было то странное ощущение, которое я почувствовала в эту минуту, ярасскажу это воспоминание. Еще в первый год моего в этом доме пребывания меняглубоко поразил один случай, только теперь озаривший мое сознание, потому чтотолько теперь, только в эту минуту осмыслила я начало своей необъяснимойантипатии к этому человеку! Я упоминала уже, что еще в то время мне всегда былопри нем тяжело. Я уже говорила, какое тоскливое впечатление производил на меняего нахмуренный, озабоченный вид, выражение лица, нередко грустное и убитое;как тяжело было мне после тех часов, которые проводили мы вместе за чайнымстоликом Александры Михайловны, и, наконец, какая мучительная тоска надрываласердце мое, когда мне приходилось быть раза два или три чуть не свидетельницейтех угрюмых, темных сцен, о которых я уже упоминала вначале. Случилось, чтотогда я встретилась с ним, так же как и теперь, в этой же комнате, в этот жечас, когда он, так же как и я, шел к Александре Михайловне. Я чувствовала чистодетскую робость, встречаясь с ним одна, и потому притаилась в углу каквиноватая, моля судьбу, чтоб он меня не заметил. Точно так же, как теперь, оностановился перед зеркалом, и я вздрогнула от какого-то неопределенного,недетского чувства. Мне показалось, что он как будто переделывает свое лицо. Покрайней мере я видела ясно улыбку на лице его перед тем, как он подходил кзеркалу; я видела смех, чего прежде никогда от него не видала, потому что(помню, это всего более поразило меня) он никогда не смеялся перед АлександройМихайловной. Вдруг, едва только он успел взглянуть в зеркало, лицо его совсемизменилось. Улыбка исчезла как по приказу, и на место ее какое-то горькоечувство, как будто невольно, через силу пробивавшееся из сердца, чувство,которого не в человеческих силах было скрыть, несмотря ни на какое великодушноеусилие, искривило его губы, какая-то судорожная боль нагнала морщины на лоб егои сдавила ему брови. Взгляд мрачно спрятался под очки, – словом, он в один миг,как будто по команде, стал совсем другим человеком. Помню, что я, ребенок,задрожала от страха, от боязни понять то, что я видела, и с тех пор тяжелое,неприятное впечатление безвыходно заключилось в сердце моем. Посмотревшись сминуту в зеркало, он понурил голову, сгорбился, как обыкновенно являлся передАлександрой Михайловной, и на цыпочках пошел в ее кабинет. Вот это-товоспоминание поразило меня.