И тогда, как и теперь, он думал, что он один, и остановилсяперед этим же зеркалом. Как и тогда, я с враждебным, неприятным чувствомочутилась с ним вместе. Но когда я услышала это пенье (пенье от него, откоторого так невозможно было ожидать чего-нибудь подобного), которое поразиломеня такой неожиданностью, что я осталась на месте как прикованная, когда в туже минуту сходство напомнило мне почти такое же мгновение моего детства, –тогда, не могу передать, какое язвительное впечатление кольнуло мне сердце. Всенервы мои вздрогнули, и в ответ на эту несчастную песню я разразилась такимсмехом, что бедный певец вскрикнул, отскочил два шага от зеркала и, бледный каксмерть, как бесславно пойманный с поличным, глядел на меня в исступлении отужаса, от удивления и бешенства. Его взгляд болезненно подействовал на меня. Яотвечала ему нервным, истерическим смехом прямо в глаза, прошла, смеясь, мимонего и вошла, не переставая хохотать, к Александре Михайловне. Я знала, что онстоит за портьерами, что, может быть, он колеблется, не зная, войти или нет,что бешенство и трусость приковали его к месту, – и с каким-то раздраженным,вызывающим нетерпением я ожидала, на что он решится; я готова была побиться обзаклад, что он не войдет, и я выиграла. Он вошел только через полчаса.Александра Михайловна долгое время смотрела на меня в крайнем изумлении. Нотщетно допрашивала она, что со мною? Я не могла отвечать, я задыхалась. Наконецона поняла, что я в нервном припадке, и с беспокойством смотрела за мною.Отдохнув, я взяла ее руки и начала целовать их. Только теперь я одумалась, итолько теперь пришло мне в голову, что я бы убила ее, если б не встреча с еемужем. Я смотрела на нее как на воскресшую.

Вошел Петр Александрович.

Я взглянула на него мельком: он смотрел так, как будто междунами ничего не случилось, то есть был суров и угрюм по-всегдашнему. Но побледному лицу и слегка вздрагивавшим краям губ его я догадалась, что он едваскрывает свое волнение. Он поздоровался с Александрой Михайловной холодно имолча сел на место. Рука его дрожала, когда он брал чашку чая. Я ожидалавзрыва, и на меня напал какой-то безотчетный страх. Я уже хотела было уйти, ноне решалась оставить Александру Михайловну, которая изменилась в лице, глядя намужа. Она тоже предчувствовала что-то недоброе. Наконец то, чего я ожидала стаким страхом, случилось.

Среди глубокого молчания я подняла глаза и встретила очкиПетра Александровича, направленные прямо на меня. Это было так неожиданно, чтоя вздрогнула, чуть не вскрикнула и потупилась. Александра Михайловна заметиламое движение.

– Что с вами? Отчего вы покраснели? – раздался резкий игрубый голос Петра Александровича.

Я молчала; сердце мое колотилось так, что я не моглавымолвить слова.

– Отчего она покраснела? Отчего она все краснеет? – спросилон, обращаясь к Александре Михайловне, нагло указывая ей на меня.

Негодование захватило мне дух. Я бросила умоляющий взгляд наАлександру Михайловну. Она поняла меня. Бледные щеки ее вспыхнули.

– Аннета, – сказала она мне твердым голосом, которого яникак не ожидала от нее, – поди к себе, я через минуту к тебе приду: мыпроведем вечер вместе…

– Я вас спрашиваю, слышали ли меня или нет? – прервал ПетрАлександрович, еще более возвышая голос и как будто не слыхав, что сказалажена. – Отчего вы краснеете, когда встречаетесь со мной? Отвечайте!

– Оттого, что вы заставляете ее краснеть и меня также, –отвечала Александра Михайловна прерывающимся от волнения голосом.

Я с удивлением взглянула на Александру Михайловну. Пылкостьее возражения с первого раза была мне совсем непонятна.

– Я заставляю вас краснеть, я? – отвечал ей ПетрАлександрович, казалось тоже вне себя от изумления и сильно ударяя на слово я.– За меня вы краснели? Да разве я могу вас заставить краснеть за меня? Вам, ане мне краснеть, как вы думаете?

Эта фраза была так понятна для меня, сказана с такойожесточенной, язвительной насмешкой, что я вскрикнула от ужаса и бросилась кАлександре Михайловне. Изумление, боль, укор и ужас изображались на смертельнопобледневшем лице ее. Я взглянула на Петра Александровича, сложив с умоляющимвидом руки. Казалось, он сам спохватился; но бешенство, вырвавшее у него этуфразу, еще не прошло. Однако ж, заметив безмолвную мольбу мою, он смутился. Мойжест говорил ясно, что я про многое знаю из того, что между ними до сих порбыло тайной, и что я хорошо поняла слова его.

– Аннета, идите к себе, – повторила Александра Михайловнаслабым, но твердым голосом, встав со стула, – мне очень нужно говорить с ПетромАлександровичем…

Она была, по-видимому, спокойна; но за это спокойствие ябоялась больше, чем за всякое волнение. Я как будто не слыхала слов ее иоставалась на месте как вкопанная. Все силы мои напрягла я, чтоб прочесть на еелице, что происходило в это мгновение в душе ее. Мне показалось, что она непоняла ни моего жеста, ни моего восклицания.

– Вот что вы наделали, сударыня! – проговорил ПетрАлександрович, взяв меня за руки и указав на жену.

Боже мой! Я никогда не видала такого отчаяния, котороепрочла теперь на этом убитом, помертвевшем лице. Он взял меня за руку и вывелиз комнаты. Я взглянула на них в последний раз. Александра Михайловна стояла,облокотясь на камин и крепко сжав обеими руками голову. Все положение ее телаизображало нестерпимую муку. Я охватила руку Петра Александровича и горячосжала ее.

– Ради бога! ради бога! – проговорила я прерывающимсяголосом, – пощадите!

– Не бойтесь, не бойтесь! – сказал он, как-то странно смотряна меня, – это ничего, это припадок. Ступайте же, ступайте.

Войдя в свою комнату, я бросилась на диван и закрыла рукамилицо. Целые три часа пробыла я в таком положении и в это мгновение прожилацелый ад. Наконец я не выдержала и послала спросить, можно ли мне прийти кАлександре Михайловне. С ответом пришла мадам Леотар. Петр Александровичприслал сказать, что припадок прошел, опасности нет, но что АлександреМихайловне нужен покой. Я не ложилась спать до трех часов утра и все думала,ходя взад и вперед по комнате. Положение мое было загадочнее, чем когда-нибудь,но я чувствовала себя как-то покойнее, – может быть, потому, что чувствоваласебя всех виновнее. Я легла спать, с нетерпением ожидая завтрашнего утра.

Но на другой день я, к горестному изумлению, заметилакакую-то необъяснимую холодность в Александре Михайловне. Сначала мнепоказалось, что этому чистому, благородному сердцу тяжело быть со мною послевчерашней сцены с мужем, которой я поневоле была свидетельницей. Я знала, чтоэто дитя способно покраснеть передо мною и просить у меня же прощения за то,что несчастная сцена, может быть, оскорбила вчера мое сердце. Но вскоре язаметила в ней какую-то другую заботу и досаду, проявлявшуюся чрезвычайнонеловко: то она ответит мне сухо и холодно, то слышится в словах ее какой-тоособенный смысл; то, наконец, она вдруг сделается со мной очень нежна, какбудто раскаиваясь в этой суровости, которой не могло быть в ее сердце, иласковые, тихие слова ее как будто звучат каким-то укором. Наконец я прямоспросила ее, что с ней и нет ли у ней чего мне сказать? На быстрый вопрос мойона немного смутилась, но тотчас же, подняв на меня свои большие тихие глаза исмотря на меня с нежной улыбкой, сказала: