– Ничего, Неточка; только знаешь что: когда ты меня такбыстро спросила, я немного смутилась. Это оттого, что ты спросила так скоро…уверяю тебя. Но, слушай, – отвечай мне правду, дитя мое: есть что-нибудь у тебяна сердце такое, от чего бы ты так не смутилась, если б тебя о том спросили также быстро и неожиданно?

– Нет, – отвечала я, посмотрев на нее ясными глазами.

– Ну, вот и хорошо! Если б ты знала, друг мой, как я тебеблагодарна за этот прекрасный ответ. Не то чтоб я тебя могла подозревать вчем-нибудь дурном, – никогда! Я не прощу себе и мысли об этом. Но слушай: взялая тебя дитятей, а теперь тебе семнадцать лет. Ты видела сама: я больная, я самакак ребенок, за мной еще нужно ухаживать. Я не могла заменить тебе вполнеродную мать, несмотря на то что любви к тебе слишком достало бы на то в моемсердце. Если ж теперь меня так мучит забота, то, разумеется, не ты виновата, ая. Прости ж мне и за вопрос и за то, что я, может быть, невольно не исполнилавсех моих обещаний, которые дала тебе и батюшке, когда взяла тебя из его дома.Меня это очень беспокоит и часто беспокоило, друг мой.

Я обняла ее и заплакала.

– О, благодарю, благодарю вас за все! – сказала я, обливаяее руки слезами. – Не говорите мне так, не разрывайте моего сердца. Вы были мнебольше чем мать; да благословит вас бог за все, что вы сделали оба, вы и князь,мне, бедной, оставленной! Бедная моя, родная моя!

– Полно, Неточка, полно! Обними меня лучше; так, крепче,крепче! Знаешь что? Бог знает отчего мне кажется, что ты в последний раз меняобнимаешь.

– Нет, нет, – говорила я, разрыдавшись, как ребенок, – нет,этого не будет! Вы будете счастливы!.. Еще впереди много дней. Верьте, мы будемсчастливы.

– Спасибо тебе, спасибо, что ты так любишь меня. Теперьоколо меня мало людей; меня все оставили!

– Кто же оставили? кто они?

– Прежде были и другие кругом меня; ты не знаешь, Неточка.Они меня все оставили, все ушли, точно призраки были. А я их так ждала, всюжизнь ждала; бог с ними! Смотри, Неточка: видишь, какая глубокая осень; скоропойдет снег: с первым снегом я и умру, – да; но я и не тужу. Прощайте!

Лицо ее было бледно и худо; на каждой щеке горело зловещее,кровавое пятно; губы ее дрожали и запеклись от внутреннего жара.

Она подошла к фортепьяно и взяла несколько аккордов; в этомгновение с треском лопнула струна и заныла в длинном дребезжащем звуке…

– Слышишь, Неточка, слышишь? – сказала она вдруг каким-товдохновенным голосом, указывая на фортепьяно. – Эту струну слишком, слишкомнатянули: она не вынесла и умерла. Слышишь, как жалобно умирает звук!

Она говорила с трудом. Глухая душевная боль отразилась налице ее, и глаза ее наполнились слезами.

– Ну, полно об этом, Неточка, друг мой; довольно; приведидетей.

Я привела их. Она как будто отдохнула, на них глядя, и черезчас отпустила их.

– Когда я умру, ты не оставишь их, Аннета? Да? – сказала онамне шепотом, как будто боясь, чтоб нас кто-нибудь не подслушал.

– Полноте, вы убьете меня! – могла только я проговорить ей вответ.

– Я ведь шутила, – сказала она, помолчав и улыбнувшись. – Аты и поверила? Я ведь иногда бог знает что говорю. Я теперь как дитя; мне нужновсе прощать.

Тут она робко посмотрела на меня, как будто боясь что-товыговорить. Я ожидала.

– Смотри не пугай его, – проговорила она наконец, потупивглаза, с легкой краской в лице и так тихо, что я едва расслышала.

– Кого? – спросила я с удивлением.

– Мужа. Ты, пожалуй, расскажешь ему все потихоньку.

– Зачем же, зачем? – повторяла я все более и более вудивлении.

– Ну, может быть, и не расскажешь, как знать! – отвечалаона, стараясь как можно хитрее взглянуть на меня, хотя все та же простодушнаяулыбка блестела на губах ее и краска все более и более вступала ей в лицо. –Полно об этом; я ведь все шучу.

Сердце мое сжималось все больнее и больнее.

– Только послушай, ты их будешь любить, когда я умру, – да?– прибавила она серьезно и опять как будто с таинственным видом, – так, как быродных детей своих любила. – да? Припомни: я тебя всегда за родную считала и отсвоих не рознила.

– Да, да, – отвечала я, не зная, что говорю, и задыхаясь отслез и смущения.

Горячий поцелуй зажегся на руке моей, прежде чем я успелаотнять ее. Изумление сковало мне язык.

«Что с ней? что она думает? что вчера у них было такое?» –пронеслось в моей голове.

Через минуту она стала жаловаться на усталость.

– Я уже давно больна, только не хотела пугать вас обоих, –сказала она. – Ведь вы меня оба любите, – да?.. До свидания, Неточка; оставьменя, а только вечером приди ко мне непременно. Придешь?

Я дала слово; но рада была уйти. Я не могла более вынести.

Бедная, бедная! Какое подозрение провожает тебя в могилу? –восклицала я рыдая, – какое новое горе язвит и точит твое сердце, и о которомты едва смеешь вымолвить слово? Боже мой! Это долгое страдание, которое я ужезнала теперь все наизусть, эта жизнь без просвета, эта любовь робкая, ничего нетребующая, и даже теперь, теперь, почти на смертном одре своем, когда сердцервется пополам от боли, она, как преступная, боится малейшего ропота, жалобы, –и вообразив, выдумав новое горе, она уже покорилась ему, помирилась с ним!..

Вечером, в сумерки, я, воспользовавшись отсутствием Оврова(приезжего из Москвы), прошла в библиотеку, отперла шкаф и начала рыться вкнигах, чтоб выбрать какую-нибудь для чтения вслух Александре Михайловне. Мнехотелось отвлечь ее от черных мыслей и выбрать что-нибудь веселое, легкое… Яразбирала долго и рассеянно. Сумерки сгущались; а вместе с ними росла и тоскамоя. В руках моих очутилась опять эта книга, развернутая на той же странице, накоторой и теперь я увидала следы письма, с тех пор не сходившего с груди моей,– тайны, с которой как будто переломилось и вновь началось мое существование иповеяло на меня так много холодного, неизвестного, таинственного, неприветливого,уже и теперь издали так сурово грозившего мне… «Что с нами будет, – думала я, –угол, в котором мне было так тепло, так привольно, – пустеет! Чистый, светлыйдух, охранявший юность мою, оставляет меня. Что впереди?» Я стояла в каком-тозабытьи над своим прошедшим, так теперь милым сердцу, как будто силясь прозретьвперед, в неизвестное, грозившее мне… Я припоминаю эту минуту, как будто теперьвновь переживаю ее: так сильно врезалась она в моей памяти.

Я держала в руках письмо и развернутую книгу; лицо мое былоомочено слезами. Вдруг я вздрогнула от испуга: надо мной раздался знакомый мнеголос. В то же время я почувствовала, что письмо вырвали из рук моих. Явскрикнула и оглянулась: передо мной стоял Петр Александрович. Он схватил меняза руку и крепко удерживал на месте; правой рукой подносил он к свету письмо исилился разобрать первые строки… Я закричала; я скорей готова была умереть, чемоставить это письмо в руках его. По торжествующей улыбке я видела, что емуудалось разобрать первые строки. Я теряла голову…