Мгновение спустя я бросилась к нему, почти не помня себя, ивырвала письмо из рук его. Все это случилось так скоро, что я еще сама непонимала, какие образом письмо очутилось у меня опять. Но, заметив, что онснова хочет вырвать его из рук моих, я поспешно спрятала письмо на груди иотступила на три шага.

Мы с полминуты смотрели друг на друга молча. Я ещесодрогалась от испуга; он – бледный, с дрожащими, посинелыми от гнева губами,первый прервал молчание.

– Довольно! – сказал он слабым от волнения голосом. – Вы,верно, не хотите, чтоб я употребил силу; отдайте же мне письмо добровольно.

Только теперь я одумалась, и оскорбление, стыд, негодованиепротив грубого насилия захватили мне дух. Горячие слезы потекли поразгоревшимся щекам моим. Я вся дрожала от волнения и некоторое время была не всилах вымолвить слова.

– Вы слышали? – сказал он, подойдя во мне на два шага…

– Оставьте меня, оставьте! – закричала я, отодвигаясь отнего. – Вы поступили низко, неблагородно. Вы забылись!.. Пропустите меня!..

– Как? что это значит? И вы еще смеете принимать такой тон…после того, что вы… Отдайте, говорю вам!

Он еще раз шагнул ко мне, но, взглянув на меня, увидел вглазах моих столько решимости, что остановился, как будто в раздумье.

– Хорошо! – сказал он наконец сухо, как будто остановившисьна одном решении, но все еще через силу подавляя себя. – Это своим чередом, асперва…

Тут он осмотрелся кругом.

– Вы… кто вас пустил в библиотеку? почему этот шкаф отворен?где взяли ключ?

– Я не буду вам отвечать, – сказала я, – я не могу с вамиговорить. Пустите меня, пустите!

Я пошла к дверям.

– Позвольте, – сказал он, остановив меня за руку, – вы такне уйдете!

Я молча вырвала у него свою руку и снова сделала движение к дверям.

– Хорошо же. Но я не могу вам позволить, в самом деле,получать письма от ваших любовников, в моем доме…

Я вскрикнула от испуга и взглянула на него как потерянная…

– И потому…

– Остановитесь! – закричала я. – Как вы можете? как вы моглимне сказать?.. Боже мой! боже мой!..

– Что? что! вы еще угрожаете мне?

Но я смотрела на него бледная, убитая отчаянием. Сцена междунами дошла до последней степени ожесточения, которого я не могла понять. Ямолила его взглядом не продолжать далее. Я готова была простить за оскорбление,с тем чтоб он остановился. Он смотрел на меня пристально и видимо колебался.

– Не доводите меня до крайности, – прошептала я в ужасе.

– Нет-с, это нужно кончить! – сказал он наконец, как будтоодумавшись. – Признаюсь вам, я было колебался от этого взгляда, – прибавил он сстранной улыбкой. – Но, к несчастию, дело само за себя говорит. Я успелпрочитать начало письма. Это письмо любовное. Вы меня не разуверите! нет,выкиньте это из головы! И если я усомнился на минуту, то это доказывает только,что ко всем вашим прекрасным качествам я должен присоединить способностьотлично лгать, а потому повторяю…

По мере того как он говорил, его лицо все более и болееискажалось от злобы. Он бледнел; губы его кривились и дрожали, так что он,наконец, с трудом произнес последние слова. Становилось темно. Я стояла беззащиты, одна, перед человеком, который в состоянии оскорблять женщину. Наконец,все видимости были против меня; я терзалась от стыда, терялась, не могла понятьзлобы этого человека. Не отвечая ему, вне себя от ужаса я бросилась вон изкомнаты и очнулась, уж стоя при входе в кабинет Александры Михайловны. В этомгновение послышались и его шаги; я уже хотела войти в комнату, как вдругостановилась как бы пораженная громом.

«Что с нею будет? – мелькнуло в моей голове. – Это письмо!..Нет, лучше всё на свете, чем этот последний удар в ее сердце», – и я бросиласьназад. Но уж было поздно: он стоял подле меня.

– Куда хотите пойдемте, – только не здесь, не здесь! –шепнула я, схватив его руку. – Пощадите ее! Я приду опять в библиотеку или…куда хотите! Вы убьете ее!

– Это вы убьете ее! – отвечал он, отстраняя меня.

Все надежды мои исчезли. Я чувствовала, что ему именно хотелосьперенесть всю сцену к Александре Михайловне.

– Ради бога! – говорила я, удерживая его всеми силами.

Но в это мгновение поднялась портьера, и АлександраМихайловна очутилась перед нами. Она смотрела на нас в удивлении. Лицо ее былобледнее всегдашнего. Она с трудом держалась на ногах. Видно было, что ейбольших усилий стоило дойти до нас, когда она заслышала наши голоса.

– Кто здесь? о чем вы здесь говорили? – спросила она, смотряна нас в крайнем изумлении.

Несколько мгновений длилось молчание, и она побледнела какполотно. Я бросилась к ней, крепко обняла ее и увлекла назад в кабинет. ПетрАлександрович вошел вслед за мною. Я спрятала лицо свое на груди ее и всекрепче, крепче обнимала ее, замирая от ожидания.

– Что с тобою, что с вами? – спросила в другой разАлександра Михайловна.

– Спросите ее. Вы еще вчера так ее защищали, – сказал ПетрАлександрович, тяжело опускаясь в кресла.

Я все крепче и крепче сжимала ее в своих объятиях.

– Но, боже мой, что ж это такое? – проговорила АлександраМихайловна в страшном испуге. – Вы так раздражены, она испугана, в слезах.Аннета, говори мне все, что было между вами.

– Нет, позвольте мне сперва, – сказал Петр Александрович,подходя к нам, взяв меня за руку и оттащив от Александры Михайловны. – Стойтетут, – сказал он, указав на средину комнаты. – Я вас хочу судить перед той,которая заменила вам мать. А вы успокойтесь, сядьте, – прибавил он, усаживаяАлександру Михайловну на кресла. – Мне горько, что я не мог вас избавить отэтого неприятного объяснения; но оно необходимо.

– Боже мой! что ж это будет? – проговорила АлександраМихайловна, в глубокой тоске перенося свой взгляд поочередно на меня и на мужа.Я ломала руки, предчувствуя роковую минуту. От него я уж не ожидала пощады.

– Одним словом, – продолжал Петр Александрович, – я хотел,чтоб вы рассудили вместе со мною. Вы всегда (и не понимаю отчего, это одна изваших фантазий), вы всегда – еще вчера, например, – думали, говорили… но незнаю, как сказать; я краснею от предположений… Одним словом, вы защищали ее, вынападали на меня, вы уличали меня в неуместной строгости; вы намекали еще накакое-то другое чувство, будто бы вызывающее меня на эту неуместную строгость;вы… но я не понимаю, отчего я не могу подавить своего смущения, эту краску влице при мысли о ваших предположениях; отчего я не могу сказать о них гласно,открыто, при ней… Одним словом, вы…