Если это значит, что мне говорить не надо, пусть так. В окне рядом с дверью вышитая картинка, она гласит:

Шипы кто тронуть не дерзнет,

Пусть не взалкает розы[83].

* * *

Скок подмигивает мне и тут же дважды решительно звонит в дверь.

Мы в начале наших путей

Сперва только шагом, затем все быстрей,

Да, мы в начале наших путей…[84]

Столько разных дорог можно было бы выбрать, и надо отдать должное Скоку, я рад, что мы двинулись именно по этой. Не знаю, я ли влияю на Фрэнка или мы с ним просто синкопируем? Одна и та же мелодия, просто расходимся на полтакта. Как бы то ни было, двигаемся в нужном направлении, и я счастлив несусветно.

Чудно́ это – когда голова идет кругом от понимания или, вернее сказать, от принятия всего. То еще место упокоения моей голове, особенно если учесть, что я без головы, а также без каких бы то ни было прочих клочков и кусочков. Но каково же улавливать все до последней мелочи жизни: впервые смекаю, в чем смысл, когда говорят о том, кто всякую птицу малую падающую видит[85]. Хоть я и не знаком с таким, да и никаких следов или признаков его не примечал.

Всякую птицу малую, что падает, говорят они; сам же я теперь и кратур[86], и падение. С каждым орлом, что парит над нами, и я воспаряю – сам и крыло, и ветер. Не так уж оно и захватывает, как можно было б себе представить. Во всем чувствую свой дух, и все-таки тянет меня внутрь, обратно к самому первому годовому кольцу деревянной чурки, в которой обитаю, к семечку в темной почве, что меня породило. Всё – внутри.

Читатель из меня всегда был так себе: когда отдыхал, я предпочитал радиопрограммы, любил в картишки перекинуться. Много чего такого понабрался я из книг, над какими вечно корпел Мосси. Любимая его тема – войны, Первая и Вторая. Наши беспорядки ему куда как менее интересны, но у нас никакая родня с бореньями этой страны не связана. Мы – из великой братии чумазых, кто мылся раз в неделю. Голова к станку или к мойке. Это не значит, что я не ведал цены своего труда – человеком профсоюза был до последнего вздоха. Совет графства наслышан был о нашей дорожной бригаде, не раз и не два мы сражались за права рабочего люда.

Я вновь там, сижу в кресле, Мосси пытается изложить мне какую-то книгу – историю одного из главных людей Гитлера, какого-то архитектора.

Имя сейчас ускользает от меня, и вот что стоит отметить о послежизни – или уж точно о моей послежизни: забывание – это совсем другой коленкор. В жизни то, что забываешь, все еще цепляется за твой ум, дергает за ниточку, словно бы переспрашивая: “Помнишь меня?” Никак тебе не вспомнить, но и целиком забыть не можешь. И ох до чего ж оно донимает. Все воспоминания – они где-то там, в нас, но как в сарае, где навалом разной всячины, никак не откопать, когда надо, тот или иной шуруп или гаечный ключ. Короче, теперь это другое: ничего плохого с забыванием не связано. Можете себе представить? Словно факты, с которыми знаком, превращаются в газ и улетают в воздушном шарике. Пуфф. Нету. Остающееся пространство впускает в себя другой сорт осознания, всякое такое, о чем ты и не знал, что способен знать.

И вот я курю, пью чай из чашки и пытаюсь слушать какую-то музыкальную программу по радио, а Мосси со свирепым видом пытается объяснить мне это все – концлагеря и прочее. В Карлоу всего пара еврейских семей, и о том, как они живут, я мало что знаю. Мосси считает, что мне это может быть интересно, потому что я работаю на дорогах, а дружок тот заведовал авто- и железнодорожными системами. Для нацистов. В конце концов говорю ему: “Он разве не понимал, что по его планам толпы людей отправят в газовые камеры? Его хотя бы осудили?”

Мосси на меня раздражается. “Все не так просто, Бать. До того, как Шпеер официально узнал, что вообще происходит, он и знал, и не знал, понимаешь?”

Шпеер. Вот как дружочка того звали.

Возможно, я над Мосси посмеялся. Я и правда над ним посмеялся. И сейчас смеюсь там над ним, вот только к тому же я сейчас еще и в самой гуще Моссиного раздражения. Я серое вещество у него в мозгу, осознаю́, что мир не черно-бел, а у Мосси не получается выразиться. Я внутри всего этого, устремляюсь прикоснуться к жизни – за гранью, внутри переживания. Как там оно? Не “неприкасаемое”… зыбкое. Тоже нечто для меня новое. Мне нравится вот это “дзынь” в начале слова. С таким звуком врубается Мосси головой в свои мысли. Не очень-то много я делал парню поблажек. Был он немного философом – вдобавок к тому, что и жуть каким сумасбродом. Пусть я и не мог взять в толк его подход ко всему, ему б не повредили попутчики. Вода под мостом, как говорится.

Я теперь чувствую себя чуток как тот парняга Шпеер – при всех сюжетах, какие мне сейчас начинают открываться. Имею дело с тем, что знаю и чего не знаю. Хуже того – имею дело с тем, что́ я в глубине души знал, но из того тайника никогда не выпускал. Сдается мне, придется проделать еще один путь, хотя мой он или Фрэнков – или же они совпадают, – поди разбери.

Угораздило его изрядно – между знанием и незнанием. Со мной такого не было. Я знал, помогай мне Бог, когда впервые возложил руки матери на предплечье. Она вынимает противень из духовки, и тыльная сторона руки ее прикасается к кромке. Проступает здоровенный красный волдырь. Она усаживается у стола, рукав закатан по локоть, ярко вижу ее серую с голубым полосатую блузу, мокрая тряпка поверх ожога.

“Покажи-ка, мам”, – говорю в детской завороженности болью и разрушеньем. Мне лет пять или шесть. Тянусь к ней, прикладываю пальцы, чтоб проверить, горячее или нет. Ожог, наверное, горячий, как кочерга.

“Полегче”, – она мне. Морщится, когда кончики моих пальцев опускаются на ярко-красную черту.

Боль пробегает сквозь все мое тело и устремляется в землю, туда, откуда пришла, – это так же естественно, как помочиться. Голова у