меня наполняется постижением, словно открывается дорога. Мама знает, что́ произошло: она чувствует изменение в руке.

Я писаюсь – не от страха, а от странной естественности всего происходящего. Мама помогает мне переодеться в сухие трусы и велит не морочить себе голову насчет дара. И не застревать на этом, а иначе он может обернуться проклятием. Я сейчас там и вижу, какое у нее лицо – в первый раз я этого не заметил. Словно что-то теперь решено – и не так, как ей бы хотелось.

Много ли я понимал? Юность – штука чудна́я. Все в новинку и в редкость, а потому никак не сообразить, что́ важно, что́ надолго. А потом то, чего не знал, забываешь. Когда научаешься ходить, кажется, будто никогда и не ползал.

Довольно скоро дом наш уже осаждают ждущие облегчения – не только от отца моего, но и от меня, маленького чудо-ребенка. Дар раскрылся во мне целиком, и пошла молва. В подмастерья к мяснику меня спроворила мать. Понятия не имею, чего ей это стоило – уговорить отца. Теперь-то я вижу, что она хотела отправить меня подальше от всего этого.

И тут вернемся к Фрэнку и к тому, что, как он считает, ему необходимо выяснить. Вот бы знать ему так же ясно и истинно, как собственный любой вдох. Но, конечно же, двигай в путь, Джек[87], наше странствие впереди. В конце пути знание осядет во Фрэнке, знакомое, как его же пять пальцев.

Лежу я у ног сына перед дверью Розы, весь трепещу надеждой. Не видал ее много лет – с самых похорон ее матери. Неловко мне было тогда с ней встречаться, поскольку прежде я обращался к ней за помощью… насчет Летти. С ходу она мне тогда не смогла ничего сказать, и мне ух как полегчало. Будто я приложил все усилия и теперь получил дозволение опустить руки. Думаю, Роза во мне это заметила – что я не был с собою откровенен. Иногда другой человек способен быть зеркалом тому твоему лицу, какое не желаешь видеть.

“Розу кто тронуть не дерзнет”. Не я, не в этот раз, не на последнем моем заходе.

Сперва только шагом, затем все быстрей,

Да, мы в начале наших путей…

Правдивей не скажешь, компадре Комо[88].

Кимчи в Балликалле

Дверь открывает старуха. Может, дело в помаде, а может, в гриве рыжих волос, забранных наверх, но от вида ее возникает некая робость.

– Чем могу помочь? – спрашивает она.

– Я ищу Розу. Розу Уилан, – отвечает Скок.

Она переводит взгляд с него на меня и обратно.

– А вы кто?

– Я Фрэнк Уилан, – он ей, лицо кирпичом. – Сын Билли. Младший. Мы с вами родственники, дальние.

– Правда? А вы? – спрашивает прямиком у меня.

– Скок, в смысле, Том Макграт.

– Мой приятель, – вставляет Скок. – Мы на пляж Ганнах собрались. Двоюродная моя Лена с вами встречалась недавно и что-то такое сказала насчет заехать к вам, если окажусь неподалеку.

– Так и сказала? Вот уж кто персонаж необычный.

– Мягко говоря, – вставляю я.

– Как вы нашли этот дом? – спрашивает. – Вас тут раньше не бывало.

– Заскочили в “Отдых путника”, нам показали там правильный маршрут, – задвигает Скок и врубает обаяние на полную мощность.

Она качает головой.

– Те двое, их еще поди различи.

Это она, кажись, про бармена и второго мужика. И тут я замечаю ее руки – все напрочь в узлах, запястья здоровенные, опухшие. Видал я артритные суставы, но с этими все жуть как плохо.

– Один алкоголик, второй – пожизненный “пионер”[89]. Один вечно таскает на себе второго, – продолжает она. – Бедный Чарлз, с его-то внутренним ухом в погреб тот лазить. Семьи – штука непростая.

Скок кивает, но она глядит на меня. Я опускаю взгляд – лишь бы не смотреть ей в лицо. Но чтоб она не решила, будто я смотрю ей на руки, гляжу еще ниже, себе на кроссовки. Скок заговаривает опять. Рассказывает, как он здесь уже разок бывал, ехал стопом с пляжа Ганнах – и прочую лабуду. Она все переводит взгляд то на меня, то на него. Я подбираю рюкзак с Божком, и Роза на это смотрит так, будто видит Батю у меня в рюкзаке.

– Вы оба-два ловкачи или клоуны? – она нам. – В толк не возьму.

– Мы ничего такого не замышляем, – говорю.

– Нет, но ты-то насквозь Уилан. Вылитый твой отец, – говорит она мне. – А кто вот этот второй ловкач, я не знаю. Во что-то влипли?

– Нет. – Она небось думает, что я полный идиёт. – Просто я не очень-то по части разговаривать, вот мы и подумали… Скок лучше умеет.

– Заходите. Но имейте в виду, я чуть погодя гостей жду.

Она ведет нас в гостиную и велит сесть. Тут прорва мебели – темный, хорошего качества тик; чудны́е финтифлюшки на горке; поверх ковра – половички. Стены увешаны картинами; над камином висит здоровенный кривой меч. Вот где Мурту было б раздолье-то. Если не считать прискорбного душка, какой я ловлю от ковра.

– Ты который из ребят будешь?

– Фрэнк, – говорю. – Близнецы мы с Берни.

– Он седьмой, – добавляет Скок.

– Ты, значит, Фрэнк. Надо полагать, это ты дар наследуешь.

– Ага.

– Или это проклятие? – она мне.

– Что есть, то оно и есть. – Не знаю, что тут еще сказать, поэтому не говорю ничего.

В углу на паузе стоит здоровенный телик: на экране ковбой вцепился в брыкающуюся лошадь, держится из последних сил.

– Жизнь до тарелки, – она нам. – Стоило ли ее жить?

Тарелки? Может, у нее тоже кукуха неисправна, – видать, я поэтому о ней ничего толком и не слышал.

– Как так? – Скок ей.

– Я с прошлого декабря полностью подключена, – она говорит. – Двадцать четыре часа вестернов в сутки. И “Аль-Джазира”.

Спутниковая тарелка, вот она о чем.

– Как семья, Фрэнк?

Выкладываю ей кое-какие семейные новости: почти все наши в Австралии, Матерь работает, у Мурта “Барахлавка”.

– Лена вся в мать свою, – говорит Роза.

Я Ленину мать не очень-то помню, вот и помалкиваю. Скок считает это завязкой разговора и решается спросить, где Роза познакомилась с Леной. Роза отвечать на этот вопрос впрямую, кажется, не хочет, говорит что-то о пересекшихся путях, и все на минуту умолкают. Сейчас или никогда.

– Просто Лена вернулась в Карлоу, и мы потолковали о моем отце, – лезу в разговор. – Лена считает, что вы можете что-то знать из семейной истории. Мне интересно, потому что я седьмой сын и все такое.

Роза с минуту молчит, словно крепко что-то обдумывает.

– Лена способна сложить два